— Ты чё, совсем с дуба рухнул?! — мамин голос так зазвенел, что кружка на столе аж подпрыгнула. — Это ж дочка твоей родной сестры, блин! Какой же ты… ну вот как тебя назвать-то?!
Юрка резко отвернулся к окну, чтоб не видеть этого её взгляда — того самого, от которого в детстве хотелось провалиться сквозь землю, когда с уроками лажал. В стекле отражалась его скуластая физиономия, почти незнакомая: небритая, какая-то помятая, с морщинками у глаз, которых раньше вроде и не было. Внизу, на заснеженной парковке, торчал его старенький «Форд» — потрёпанный, с вмятиной на крыле, но ещё ого-го. На 240 тысяч наездил, а всё пашет!
— Мам, — Юрка выдохнул облачко пара на стекло и быстро намалевал на нём какую-то закорючку, — я ж не говорю, что вообще помогать не буду. Но почему именно тачку? Ты врубаешься, что без неё я просто… — он запнулся, не находя слов, — я просто загнусь! Как я работать-то буду?
— Ой, ну хватит выпендриваться! — мать грохнула чайником о плиту так, что Юрка поморщился. — На автобусе доберёшься как-нибудь. Другие вон как-то ездят. И вообще, тебе сколько лет-то? Тридцать шесть уже! А у тебя что? Ни семьи, ни детей, одна эта колымага ржавая. А у Ленки — талант! Башка светлая! В медицинский поступила, прикинь? А Танька-то, сестра твоя, еле концы с концами сводит после этого грёбаного развода…
Юрка скривился. «Этот грёбаный развод» тянулся уже четыре года. И все эти четыре года он исправно отстёгивал треть зарплаты сестре и племяннице, хотя алименты с бывшего Танькиного мужа вроде никто не отменял. Просто тот оказался хитрожопым и башлял минималку, скрывая левые доходы. А Юркины деньги утекали как в чёрную дыру, потому что у Таньки никогда не водилось бабла — при любом раскладе.
— Щас последнюю платёжку за шкафчик кину… — буркнул он, рисуя второй завиток на запотевшем стекле.
— Какой ещё, на фиг, шкафчик? — мать вскинула брови.
— В качалке. Абонемент оплачиваешь — шкафчик получаешь. Логично же.
Мать фыркнула с таким презрением, что Юрка спиной почуял, как его прошивает насквозь.
— Так, слушай сюда внимательно, — начала она с такими интонациями, от которых в детстве у него пальцы на ногах холодели. — Или ты продаёшь свою… свою эту… — она махнула рукой в сторону окна, — и даёшь Ленке шанс на нормальную жизнь, или…
Юрка развернулся так резко, что в шее что-то хрустнуло:
— Или чё, мам? Лишишь наследства? — он криво усмехнулся. — Так я вроде и не претендую на твою однушку. Или Таньке скажешь, что я козёл? Так она и так это знает, когда я отказываюсь её в Ашан на другой конец города тащить.
Он нагло глянул матери в глаза и вдруг увидел там то, чего ну никак не ожидал. Растерянность.
— Юр… так у неё ж ещё четыре курса впереди. Как она без подмоги-то? — голос матери вдруг стал тише.
— Без тачки я не смогу в такси по ночам шабашить, — каждое слово Юрка произносил отдельно, жёстко, как гвозди в крышку гроба заколачивал. — А именно с этого бабла я и плачу за Ленкину хату. Танька это прекрасно знает. А вот ты — нет.
Он отвернулся и подвалил к холодильнику. Тронул магнитик-машинку — подарок от Ленки на Новый год. Вскрыл банку энергетика и глотнул прямо из горла, заранее зная, что щас будет.
— Опять эту дрянь хлещешь, — не подвела мать. — Всю требуху себе сожжёшь к чертям! Ни нормально не жрёшь, ни…
— Так, — Юрка поднял руку, обрывая этот поток, — давай без этих соплей про то, как я живу. Если б ты хоть раз спросила, как у меня дела, я бы рассказал. Но ты звонишь только когда Таньке или Ленке припёрло.
На кухне повисла такая тишина, что слышно было, как капает вода из крана — точь-в-точь как метроном, отсчитывающий секунды этой дурацкой паузы.
— Знаешь, почему я не женился, мам? — вдруг брякнул Юрка, понимая, что не стоит этого говорить, но уже не в силах заткнуться. — Потому что Танька решила, что её свадьба важнее моей учёбы в инсте. И ты продала бабкины серьги, чтоб ей праздник забабахать. А мне сказала прям за день до вступительных: «Юр, извини, бабла на общагу нет, поступишь в следующий раз».
Мать побледнела как полотно:
— Да ты чё несёшь такое?! Танька пузатая ходила, ей замуж срочно надо было! А ты…
— А я? — Юрка грохнул банку на стол. — А я — никто! Запасной игрок. Выпнули на поле, когда нужно было Таньке с разводом подмогнуть, с переездом, с баблом на школу для Ленки. А потом обратно — в запас.
— Ну чего ты себя накручиваешь? — мать всплеснула руками. — Кто ж знал, что у вас с этой твоей Маринкой всё так серьёзно было. И вообще, не в этом щас дело-то! Ленке нужно…
— НЕ БУДУ Я ТАЧКУ ПРОДАВАТЬ! — Юрка так стиснул банку, что жесть смялась, и липкая дрянь брызнула на рукав рубашки. — Не буду, и всё тут! Да, я племяшку люблю. Да, помогаю чем могу. Но последнее отдавать? Хрена с два!
— «Последнее», — передразнила мать, теперь явно взяв себя в руки. — Говори прямо — просто зажлобиться хочешь, да? Своя рубаха ближе к телу?
Юрка медленно швырнул покоцанную банку в раковину. Тишина на кухне стала такой густой, хоть ложкой черпай.
— Ну-ка, я тебе кой-чего покажу, — он сунул лапу в карман джинсов и выудил мобилу. Полистал галерею, нашёл что надо и развернул экран к матери. — Зырь.
На экране был скрин из банковского приложения с переводами. Длиннющий список цифр, уходящий вглубь на много месяцев.
— Это всё Таньке, — Юрка листал скрины один за другим. — А вот это — платежи за Ленкину хату. А это — зубы ей лечил в прошлом году. А вот, глянь-ка, — он увеличил одну из фоток, — перевод репетитору по химии. Восемнадцать кусков за три месяца.
Мать пялилась на экран с каким-то странным выражением — будто что-то внутри неё медленно проседало, как дом с треснувшим фундаментом.
— Да я… я не знала…
— Естественно, не знала, — Юрка убрал телефон. — Потому что спросить забыла. За тринадцать лет ни разу не поинтересовалась, как там мои делишки. А если встречались, то только чтоб сказать: «Юр, Таньке надо…» И я впрягался. Всегда. Но щас — всё, финиш.
— Ты пойми, четыре курса ведь… — мать попыталась ещё разок, но уже без прежнего запала.
— Мам, — Юрка вдруг обнял её за плечи — блин, какие худые, когда она так высохла-то? — я не бросаю Ленку. Но тачку не продам. Я на ней бабло рублю. И хату ей оплачиваю с этих денег. А если ей нужна копейка на учёбу, пусть идёт санитаркой в больницу. Официально. С полисом и пропуском в столовку. Я уже за неё словечко замолвил.
— Ты… чего? — мать отшатнулась, глядя на него снизу вверх — когда он успел таким длинным вымахать?
— Ещё неделю назад, — Юрка вздохнул. — Предложил Ленке, она за руками и ногами. А вот Танька — нет. Сказала, что её доча не будет «горшки выносить». Что она лучшего достойна, блин.
Юрка отвалил к окну и протёр запотевшее стекло рукавом. Его «Форд» всё так же маячил внизу — надёжный, потрёпанный, крепкий. Как и он сам.
— А, знаешь, ты прав, — вдруг выдала мать после долгой паузы. — Верно базаришь. Пусть поработает.
Юрка обернулся к ней, не веря своим ушам:
— Ты чё, серьёзно?
— Конечно, — мать поджала губы. — Я сама с шестнадцати лет пахала как проклятая. И ничё, человеком выросла. И Ленка тоже сможет. А то разбаловали девку…
Она подвалила ближе, заглянула ему в лицо и осторожно, как чужому, тронула рукав:
— Юр, а куда ты щас поедешь? Домой?
— Домой, — хмыкнул он. — В Ломоносово. Ещё час по заснеженной трассе, если пофартит.
— В такую метель? — мать вскинула брови. — Может, переночуешь у нас? Я в зале постелю.
Юрка вдруг почувствовал, как что-то внутри него ломается — какая-то долго державшаяся корка льда.
— Да, пожалуй, останусь, — сказал он, и, помолчав, добавил: — Спасибо, мам.
Он вытащил телефон и начал что-то тыкать.
— Кому строчишь? — спросила мать, ставя чайник.
— Ленке, — ухмыльнулся Юрка. — Говорю, что завтра заеду, отвезу её прямо в больничку. Пусть санитарки покажут, что почём.
— Да уж, — неожиданно расхохоталась мать, — хорошо, что тачка у тебя есть. В такую погодень по автобусам с пересадками не наездишься.
Она отвернулась к плите, но Юрка успел заметить, как изменилась её физиономия. Будто внутри врубили свет.
— И знаешь, Юр, — добавила она, всё ещё стоя спиной, — может, расскажешь, как сам-то живёшь-можешь?
Юрка глянул в окно, на свою машину, потом на мать, и вдруг почуял, что впервые за долгое время снова может дышать полной грудью.
— Расскажу, мам. Стопудово расскажу. С самого начала.