— Зачем твоя мать вылила мой борщ в унитаз? Не нравится моя еда — пусть съезжает! — я в сердцах швырнула полотенце на стол и уставилась на мужа, чувствуя, как меня трясет от обиды и гнева.
Сергей замялся, отвел взгляд. Забормотал примирительно:
— Ну Кать, ты чего? Мама ж не со зла. Просто борщ пересолила слегка, вот и расстроилась. Ты ж ее знаешь, она привыкла по-своему готовить…
— Знаю, как же! — взвилась я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Я, значит, полдня у плиты парюсь, продукты закупаю. А она заявляется и выливает мои труды в сортир?! У нее одной борщ правильный, одной ее стряпня святая?
— Ну что ты, солнышко! — муж попытался обнять меня за плечи, утихомирить. Куда там! Я вырвалась, отскочила к окну. Прижалась лбом к холодному стеклу, шепча сдавленно:
— Сколько можно, а? Сколько она будет меня третировать, в грош не ставить? Я ей кто — прислуга, девка безропотная? У себя дома, на своей кухне — и то угодить не могу!
Сзади приблизились шаги. Сергей вздохнул, обнял меня со спины. Забормотал тихонько:
— Катюш, ну правда, хватит. Зачем ты нервничаешь, расстраиваешься? Подумаешь, борщ! Ну не понравился маме, с кем не бывает. В следующий раз лучше сваришь, она и похвалит.
Я застыла, почувствовав, как по щекам побежали слезы. Господи, да за что же мне это? За какие грехи свекровь невзлюбила, сживает со свету? Чем не угодила, что сделала не так?
Память услужливо подбросила картинки. Вот мы с Серёжей знакомимся — юные, влюбленные. Вот он ведет меня знакомиться с родителями. Ирина Павловна улыбается, расспрашивает о жизни. Будущей невестке рада, привечает как родную.
А потом — как подменили. Стоило нам расписаться, съехаться — и понеслось. То не так, это не эдак. Борщи пересолены, фрикадельки недожарены, рубашки плохо выглажены. Куда ни плюнь — везде я бестолковая, безрукая.
Поначалу терпела, виду не подавала. Мужа любила безумно, мечтала о дружной семье. Думала — перемелется, обойдется. Свекровь за ум возьмется, примет невестку. Куда ж ей деваться-то?
Ан нет. С каждым днём становилось только хуже. Ирина Павловна будто задалась целью меня извести, со свету сжить. То ключи от квартиры потеряет, то бельишко перестирает. А то и вовсе без стука ввалится — стол проверить, порядки навести.
Серёжа отмахивался, конфликта не замечал. Или делал вид, что не замечает. Мол, мама такая, с заскоками. Потерпи, Катюнь, она ж не со зла. Беспокоится за нас, переживает. А ты не серчай, пропускай мимо ушей!
Как же, пропустишь тут! Довела меня свекровушка до ручки, последние нервы вымотала. Сколько раз хотела плюнуть на все, чемоданы собрать. Да только куда я, на четвертом месяце? В декрет на носу, живот на нос лезет. Да и люблю ведь, дура. Жить без него не могу…
И вот сегодня — как обухом по голове. Прихожу с работы, а на кухне — свекровь моя ненаглядная. Стоит над кастрюлей, морщит нос брезгливо. Меня увидела — и ну честить почем зря. Мол, не борщ это, а склизкое месиво. Разве ж можно мужа таким потчевать, со свиным рылом в калашный ряд лезть?
Я опешила, лишилась дара речи. Это ж надо — у меня дома, на моей кухне — да такое отчебучить! Не сдержалась, сорвалась. Слово за слово — и пошло-поехало. Крики, слезы, посуда бьется. А в финале — мой борщик родимый, в унитаз спущенный…
Тут уж я психанула. Выбежала из кухни, грохнула дверью. Заперлась в ванной, разрыдалась. Сижу на полу, обхватив колени. В голове звенит, в ушах шумит. За что, ну за что мне это? Сколько можно-то, а?!
С той стороны скребутся, уговаривают выйти. Серёжин голос примирительный, заискивающий:
— Катюнь, ну брось! Ну с кем не бывает, ну с горяча что сболтнешь! Мама же любя, по привычке. Выходи, поговорим!
Всхлипываю безнадежно, обнимаю себя за плечи. Нет уж, хватит. Натерпелась, навоевалась. Пусть проваливают оба, не могу больше. Либо она, либо я. Третьего не дано.
Кое-как поднимаюсь, на ватных ногах бреду в комнату. У окна — муж, весь сжался, глазами лупает невинно. А на диване — вот она, свекровушка дорогая. Платочком обмахивается, бровки домиком сводит.
Сглатываю горький ком, шепчу еле слышно:
— Все, Ирина Павловна. Я больше так не могу. Эти скандалы, эти наезды — сил нет. Либо вы перестаете командовать в моем доме, либо я ухожу. Вот прямо сейчас, с чемоданами на выход.
Свекровь дергается, ахает картинно. Тычет пальцем, голос повышает:
— Это как же?! Да я тебя на руках носить должна, пылинки сдувать! Ты мне кто — золовка, невестка долгожданная? Да я сына на тебе женила, в люди вывела! А ты…Ты неблагодарная, муженька стравливаешь, вражду сеешь!
У меня даже слов не находится. Смотрю на нее, глазами хлопаю. Это она сейчас серьезно? Или бредит наяву, в маразм впадает?
— Вы, Ирина Павловна, часом не перегрелись? На солнышке не перестояли? — цежу сквозь зубы, чувствуя, как трясет от гнева. — Это кто кого носить должен, жизни учить? Вы мне кто — свекровь или надзирательница? У себя командуйте, у себя порядки наводите!
Ирина Павловна бледнеет пятнами. Хватается за сердце, стонет жалобно:
— Сереженька, да что же это делается-то, а? Твоя оторва на мать родную крысится, со свету сживает! Кого ты в дом привел, кого мне в снохи навязал?
Кошусь на мужа — ну давай, защити! Хоть слово скажи, хоть бровью поведи! Но Серёжа мнется, глаза отводит. Бормочет еле слышно:
— Мам, ну хватит уже. Катюху не трожь, она ж не со зла. Устала просто, на сносях ведь. Давай жить дружно, ладить по-родственному…
Свекровь взвивается коршуном, перебивает сына:
— Это она-то устала? Да я всю жизнь устаю, надрываюсь! А она, видите ли, борщами меня травит, порядок не блюдет! Нет, Сереженька, не бывать этому. Либо невестка подчиняется, либо пусть проваливает. И ребеночка мне оставляет, я уж как-нибудь выращу…
У меня потемнело в глазах. Эта ведьма еще и ребенка у меня хочет отобрать?! Моего, кровиночку ненаглядную? Да я скорее сдохну, чем ей отдам!
Кидаюсь к двери, хватаю сумку. Кричу истошно, брызжа слюной:
— Все, достали! Подавитесь своими порядками, живите как хотите! Только меня и ребенка в покое оставьте, не лезьте в нашу жизнь! Видеть вас не могу, слышать о вас не хочу! Подыхайте тут без меня, а мы как-нибудь и сами справимся!
Выскакиваю в коридор, зажав рот рукой. Слезы душат, перед глазами — красная пелена. Вот тебе и семейная идиллия, вот тебе и царство свекрови! Сил больше нет, надоело, достало все!
Серёжа кидается следом, пытается загородить проход.
— Катя, стой! Ну куда ты, одумайся! Нельзя же так, с кондачка, сгоряча! Давай поговорим, решим все миром…
— Миром?! — взвиваюсь я, сверкая глазами. — Это с кем — с твоей мамочкой? Да она меня со свету сживет, со своими придирками, советами! Борщ ей не тот, порядки не эдак! А я, дура, терплю?! Нет уж, хватит! Будешь слушаться маму — вот с ней и живи! А я ухожу, и точка!
Выскакиваю на лестницу, напяливаю куртку. Руки трясутся, не попадают в рукава. В голове кавардак, сердце заполошно колотится. Что я делаю, куда бегу? Как же дочка, как ребенок мой ненаглядный?
Но оставаться нет мочи. Все, предел. Не могу больше изображать послушную невестку, тупую клушу безмозглую. Хочу жить своим умом, своими желаниями. А кому не нравится — скатертью дорога, пусть валят на все четыре стороны!
Вываливаюсь в подъезд, хлопаю дверью. Сзади доносится возня, переругивания. Серёжин голос — умоляющий, жалкий. И визгливые вопли свекрови — мол, так ей и надо, шалаве подзаборной! Не будет над нами командовать, порядки свои устанавливать!
Зажимаю уши, несусь к выходу. Слезы застилают глаза, в горле ком размером с арбуз. Господи, да за что же мне это? Почему так несправедливо, так уродливо все?
Почему моя семья, моя крепость — оказалась адом кромешным? Свекровь — монстром в человеческом обличье? А муж — тряпкой половой, маменькиным сынком?
За дверью — метель, снег залепляет лицо. Вдыхаю морозный воздух, вытираю мокрые щеки. Нет, хватит. Довольно унижаться, гнуть спину. Я не вещь, не собственность. Я человек — со своими мыслями, мечтами. И не позволю больше ими помыкать, мной вертеть!
Шагаю по сугробам, утопая каблуками. Сумка оттягивает плечо, в боку колет. Но я только упрямее вздергиваю подбородок, ускоряю шаг. Ничего, справлюсь. В конце концов, не одна я такая. Сколько женщин разводятся, детей растят без мужиков. И ничего — живут, крутятся.
А у меня еще и профессия на руках, и мама рядом. Вырастим, выкормим, на ноги поставим. Без этих, без свекровкиных подачек и нравоучений.
Сзади раздается топот, испуганный оклик:
— Катя, постой! Да никуда я тебя не отпущу, одну, на ночь глядя! Вернись, поговорим!
Сергей догоняет, пытается развернуть к себе. Заглядывает в глаза, частит взволнованно:
— Котенок, ну что ж ты творишь? Куда собралась, в никуда, в пустоту? У нас же семья, у нас ребенок! Давай решим все спокойно, по-взрослому!
Вырываюсь, отступаю на шаг. Дыхание рвется, в висках стучит.
— Нет у нас семьи, Серёжа! И никогда не было! Мама твоя мне жизни не даст, со свету сживет придирками! А ты и рад стараться, хвостиком виться! Где ты был раньше, когда меня унижали? Почему молчал, в сторонке отсиживался?
Муж бледнеет, отводит взгляд. Лепечет оправдания, мямлит невнятно:
— Ну… Ну я ж не думал, что все так серьезно! Мама просто заботится, переживает! Она ж тебе добра желает, учит уму-разуму!
— Добра?! — взвиваюсь я, сжимая кулаки. — Да она изводит меня, кусает исподтишка! То борщ ей не такой, то убрано не эдак! Свекровь называется, язва подколодная! А мне — молчать и терпеть? И ребенка ей потом отдать, да?!
Сергей мнется, теребит воротник. Мычит что-то нечленораздельное, глаза прячет. Господи, какой же он слабак! Маменькин сынок и подкаблучник! Всю жизнь за юбку держался, привык, что за него все решают!
— Все, хватит! — выдыхаю, разворачиваясь. — Раз ты выбираешь маму — вот к ней и вали! А мы с малышом как-нибудь сами, без вашей семейки сумасшедшей!
Спешу прочь, почти бегом. Сзади — топот, невнятные мольбы вернуться. Но я только ускоряю шаг, втягиваю голову в плечи. Нет, не вернусь. Хватит с меня унижений, издевательств. Я человек, я личность. И не позволю собой помыкать, мною вертеть в угоду свекрови и мужу-тряпке.
Вываливаюсь на дорогу, ловлю такси. Плюхаюсь на сиденье, называю мамин адрес. Откидываюсь затылком на подголовник, прикрываю глаза. По щекам все еще текут слезы, но дышать уже легче. Будто гора с плеч упала, лопнули невидимые цепи.
Ничего, прорвусь. В конце концов, я молодая, сильная. У меня руки-ноги на месте, голова варит. Не пропаду, не сгину. Ради дочки вывернусь наизнанку — но поставлю на ноги, подниму. Без этих, без токсичной родни и подавляющей «любви».
Набираю мамин номер, шепчу в трубку:
— Мам, ты только не волнуйся… Я ушла от Сережи. Насовсем. Достала свекровь, сил нет. Приютишь нас с малышкой? Хотя бы на первое время, пока работу найду, на ноги встану?
В ответ — охи, вздохи. Всхлипы, причитания. Но я твердо стою на своем. Отрезаю коротко:
— Не вернусь. Даже не уговаривай. Хватит, насмотрелась на эту «любовь». Лучше подумай, как мне теперь быть, что делать. Нужно ж как-то выкручиваться, жизнь налаживать…
Мама вздыхает, шмыгает носом. Но в голосе уже решимость, стальные нотки:
— Приезжай, дочка. Что-нибудь придумаем. Не на улицу же тебя с внучкой выставлять. Поживете пока у меня, а там видно будет. Прорвемся, никуда не денемся.
Киваю, бормочу сдавленное «спасибо». Роняю трубку на колени, откидываюсь на спинку сиденья. За окном мелькают огни, снежная круговерть. А на душе — странное спокойствие. Умиротворение и… облегчение?
Расправляю плечи, украдкой глажу живот. Ничего, кроха. Прорвемся, справимся. Подумаешь, семья развалилась! Зато теперь мы сами себе хозяева. Никто не будет указывать, как жить и борщ готовить.
Я обязательно устроюсь на работу. Найду няню, встану на ноги. Может, потом и отдельное жилье сниму, хоть однушку захудалую. Ничего, стерплю. Зато будем только вдвоем — я и моя девочка. Больше никаких злых бабок и бесхребетных «мужей».
И плевать, что скажут люди. Подумаешь, мать-одиночка! Зато гордая, независимая. Сама себе господин, сама кую свое счастье.
— Господи, дочка! Наконец-то ты образумилась, сбежала от этих! Сколько можно было терпеть, себя не жалеть? Ну ничего, ничего. Теперь все будет хорошо, вот увидишь…
Киваю, обнимаю в ответ. Чувствую, как по щекам снова текут слезы. Только теперь — не горькие. Очищающие, дарующие надежду.
— Да, мам. Все будет хорошо. Мы справимся. Мы обязательно будем счастливы — я знаю.
Переступаю порог, захлопываю дверь. Все, точка. Прежней жизни конец, началась другая.
Без унижений и издевательств. Без борщей, вылитых в унитаз.
Трудная, неизведанная. Полная неопределенности и страхов.
Но — моя. Настоящая, живая.
И только от меня зависит, какой она станет.