Как трудно расставаться с теми, кто был близок, но злость не отпускает.
Курица лежала по левую сторону от сарая. Крылья распластала — широкие, крепкие, материнские. Под ними — цыплята.
Один, два, три…
— Ах ты моя хорошая! Ах ты моя родимая! — причитала Владислава, собирая в мокрый фартук, выглядывающий из-под душегрейки, оставшихся в живых птенцов.
Семь ещё дышат. Один — уже не жилец. Остальные шесть — мертвы: град их побил. И наседка тоже погибла.
Как же мчалась Владислава! Как неслась она домой в Фастов! Словно не чувствовала ног под собой. Ругала и себя, и мужа, и погоду, и даже Ивана — ведь именно он сегодня велел прийти за зерном. А зерна-то — с гулькин нос… А беды-то сколько!
Теперь же, собирая малышей по двору, злость на Дарину душила её всё сильнее.
Занесла цыплят в дом и положила в ящик у печки. Совсем недавно они там жили — пока не окрепли. В доме держали ради тепла. Вся изба пропахла ими… Только вынесли на улицу — и вот тебе результат… Едва живого отложила отдельно.
Слёзы подступили к глазам; Владислава вытерла их тыльной стороной ладони и поспешила осмотреть остальной двор.
Куры уцелели. Пара покалечена градом: хромают, но живы остались. Только наседку убило… Защищала своих малышей до конца… Куры с петухом спаслись под навесом у сарая — забились на поленницу.
Град в мае никто не ждал… Кто бы мог подумать? Утром муж прикрыл сарайную дверь для выгула курей. А град налетел внезапно: как только добрались до Сквиры, небо затянулось стремительно черными тучами; потемнело так резко, будто зима вернулась; а потом вместе с ливнем посыпались ледяные глыбы размером с голубиное яйцо.
Под них Владислава нырнула прямо с головой, прикрывшись тужуркой.
— Ты куда ж это?! Совсем рехнулась?! — кричал ей муж Мирослав.
Он уже бегать не мог – артрит замучил. До Сквиры добирались медленно: останавливались часто; он присаживался на тележку передохнуть.
А Владислава то скользила по глине пешком тяжело дыша, то снова бежала вперёд без оглядки. Не сам град страшил её – боялась того ужаса, что ждёт дома… Понимала: опоздает наверняка… Но надеялась на Дарину всем сердцем:
«Неужели не откроет сарай? Неужели не занесёт малышей?»
Не занесла…
В селе соседи – почти как родня: прожили бок о бок всю жизнь. Тут знаешь друг о друге больше слов – чувствуешь нутром: что человек подумает, как поступит в беде или радости…
Вот и сейчас Владислава про соседку Дарину всё поняла без слов.
«Ах ты ж бессовестная! Специально ведь не пришла! Специально… Всё знала – и нарочно осталась дома!»
Дарина всегда была странноватой бабой – сколько помнит её Владислава, столько та чудит по-своему… Мужа выгнала ещё молоденькой была – а ведь мужик был неплохой: можно было бы потерпеть…
И сама Владислава со своим Мирославом чего только ни пережила за долгие годы совместной жизни… И пьянство было у него – вытаскивала его из запоев; и гулял бывало – прощала… Уходил даже однажды… Всего хватало за шесть десятков лет под одной крышей… Но прожили вместе: детей подняли на ноги; дождались внуков; хозяйство держали ради помощи детям…
А как иначе?
Теперь уже сил нет ни на корову ни на свинью – только куры да огород остались при доме… Внуки выросли давно; правнуков к ним уже не возят – старики они стали… Да и сыновья разлетелись кто куда – приезжают редко теперь: забот хватает у каждого…
Но привычка заботиться осталась навсегда… Курочек своих Владислава любила как детей малых… А уж цыплят!.. Каждую курицу знала по имени да внешности… Могла часами рассказывать про них…
Накинула дедов рыбацкий плащ поверх душегрейки и со слезами обиды побежала к соседке через двор…
Дарина открыла дверь сонная…
Владислава отдышалась немного и вдруг выпалила прямо с порога:
— Спасибо тебе большое, соседушка! Спасибо тебе огромное! Цыпляток спасла от града! Пока жива буду – помнить стану!.. Запомни только одно: чтоб ноги твоей больше за моим порогом не было!.. Чтоб глаза мои тебя больше никогда не видели!.. Нет тебя для нас теперь!.. Запомни это!
Развернулась резко да засеменила обратно к калитке Дарининого двора… Глазами слёзы застилали всё вокруг — никак найти калитку не могла…
— Владиславо! Ты чего? Побило что ли малышей? Я думала они в сарае были… Я спала ведь…
Но та словам её уже не верила…
Вечером Леся сидела у них дома – говорили тогда о том самом зерне из Сквиры да о том же курятнике: что закрывают его утром перед уходом обязательно… Курам ведь нужен свет солнечный да зола с кормом…
Знала Дарина всё это прекрасно… Но со своего дивана так специально и не поднялась…
Из зависти всё это было… Из зависти!
У Владиславы-то что? Всё есть у неё: дом крепкий стоит (не чета развалюхе Дарининой), муж хоть старый да помощник хороший по дому; забор новенький стоит ровный; двор ухожен до мелочей; банька своя есть…
И дети их с Мирославом хорошо устроены все до одного — городские теперь все стали: квартиры имеют да машины свои водят…
А у Дарины как дела?
А у неё совсем невесело.
Домик — кухня да комнатушка, разваливается от старости, словно тесто сырое. Забор перекосился, хоть Мирослав и подлатает его время от времени, да всё равно — надворные постройки еле держатся.
Даже телевизор сломался. По вечерам она заходит к ним — новости вместе смотрят. Мирослав рано ложится спать, а Владиславе не до сна. Вот и сидят вдвоём с соседкой: пьют чай, глядят в экран да ведут неспешные разговоры в грустном тоне — каждое слово с тяжёлым вздохом: «да-а», «эхе-хей», «и не говори», «то-то и оно»…
Сын у Дарины есть — поздний ребёнок, ещё не старый мужчина. Детей у него много. Живёт недалеко от Черкасс. Как появляется — так сразу запах алкоголя за ним тянется. А зачем приходит — ясно: мать накормит досыта и деньгами с пенсии поделится. Вот он и наведывается аккурат на следующий день после её получения.
И сама Дарина в последнее время сильно сдала. Хозяйство её мало интересует теперь: ноги ноют, руки сводит судорогой. Больше сидит на лавочке, собирает деревенские вести да приносит их Назаренко — Владиславе с Мирославом. Иногда и поможет чем по мелочи. За это ей яйца перепадают. У Владиславы их всегда в избытке — даже по селу продаёт.
Но теперь всё изменилось.
Ох, как же разозлилась Владислава! Когда Мирослав вернулся домой, она снова расплакалась — так жалко было наседку с цыплятами, так обидно стало на Дарину.
— Ну вот! И не зови больше! Сама ж зовёшь! Что ей мешало прийти? Курятник-то всего лишь на задвижке!
— Говорит, спала…
— Ага… Вон град крышу побил насквозь, а она будто бы спала!
Так обидно стало Владиславе, что решила: больше у неё нет соседки Дариной — даже здороваться не станет.
Вечером Дарина пришла оправдываться: мол, напраслина такая её до глубины души задела. Спорили они громко и долго — до того дошло дело, что сбежались ещё две соседки на крик. С тех пор вся деревня знала: баба Владислава Назаренко и баба Леся Федоренко стали чуть ли не врагами.
С тех пор Владислава с ней ни словом не перекинулась. Порой копались рядом в огородах спинами друг к другу — молча. Бывали моменты: рот сам собой открывался сказать что-то про рассаду или урожай… но тут же память возвращалась – рот приходилось закрывать.
А память в пожилые годы – как собака без привязи: где захочет – там и ляжет.
— Мирослав, морковка у Дарины заросла совсем – ботвы уж не видно…
— Видел я её сегодня… На лавке сидела… Поздоровались…
Надо сказать – Мирослав всегда здоровался с соседкой по привычке, но бесед избегал. Теперь уже сама Дарина отворачивалась – обиду затаила тоже.
И вот однажды летом донесла сорока новость по селу – забирает Лесю Федоренко сын к себе жить. Сельчане обсуждали это между делом – характер-то у Дарины непростой… приживётся ли?
Из-за своего плетня наблюдала Владислава: приехал сын с каким-то мужиком на «жигулях», сложили пожитки матери… А сама Дарина суетилась во дворе растерянно оглядываясь вокруг – будто искала повод остаться…
Не нашла такого повода… Уехала…
Владислава дивилась про себя: как же она огород бросила? Дом… хоть и ветхий весь насквозь – а ведь сколько лет прожито тут… сколько сил вложено!
Долго потом охала да вспоминала об этом Владислава… Но обида никуда не делась – наоборот даже усилилась со временем мелкими неприятными воспоминаниями о жизни бок о бок с соседкой…
— А помнишь? Помнишь же?! Как нашего Тошку она тряпкой отлупила? Вот дура так дура!
Пёс Тошка тогда щенком был ещё – залез в палисадник к Дарине да выкопал яму прямо посреди клумбы… многолетники испортил все напрочь… превратил красоту цветника в земляную кучу… Вот тогда его Дарина и проучила…
— Ну пусть едет себе! Там ведь детей куча у них – чай несладко будет!
И было на душе двоякое чувство: горько оттого что расстались плохо… И вроде как справедливо ей всё это досталось… Обидно всё равно… И тоска накатывала по ушедшей молодости… Ведь кто знает теперь — как повернётся старость для них самих с Олегом…
А двор да огород Дарины начали быстро зарастать бурьяном… Крапива уже окна закрыла почти полностью…
И вот однажды осенью разбудил Саня жену рано утром:
— Липин дом ломают!
Пока пришли в себя — уже стёкла из рам повытаскивали ловкие односельчане… Владислава охала без конца… Саня ходил ругался… Но разве совесть есть у этих молодых?
Скоро кто-то плиту из печи выломал… Да саму печку начали разбирать кирпич за кирпичиком — киркой долбили стенку одну сторону всю разворотили… Даже половые доски сняли подчистую…
Крысятничество? Да нет уж! Селяне рассуждали иначе:
«Чего добру пропадать? Всё равно никому этот дом больше не нужен…»
Тогда уж и Мирослав наведался в тот дом — снял с сарая дверь, пригодится в хозяйстве.
Осень выдалась ранней. Стояла сухая, теплая и безветренная погода. С тополей медленно кружились и опадали жёлтые листья. Но как только начались осенние дожди — крыша дома Дарина не выдержала и обрушилась.
А жизнь шла своим чередом. Владиславе пришлось немного полежать в районной больнице — подлечиться. Хозяйство, включая кур, осталось на попечении мужа. Когда она вернулась домой — уже прихватывало морозцем.
Мирослав встретил её из больницы с ошеломляющей новостью: в село вернулась Дарина.
Сын выставил её за порог. Не сложилось у них там. Приехала сама, с одним чемоданчиком, и пошла по деревне — то день где-то переночует, то пару дней задержится, а то и неделю поживёт.
Владислава оторопела: вот так поворот! Куда же она вернулась? Дом-то давно разобрали по частям! Там теперь сквозняки гуляют — ни окон, ни дверей не осталось, щели между бревнами насквозь продуваются ветром.
И всё мысли крутились вокруг неё — бывшей соседки.
Однажды увидела Владислава Дарину у магазина. Хоть издали, но разглядела: лицо у той стало землисто-серым, будто пеплом припорошено; морщины одна на другой — словно не лицо вовсе, а смятая тряпица. Нос стал острым, глаза провалились в темные впадины.
Тяжко это — вот так остаться…
Слухи ходили: приезжали к Зелинским, где временно приютилась баба Дарина, сотрудники соцзащиты. Молва гласила — оформляют её в дом престарелых. Но дело это долгое – может затянуться на год.
— Не знаю даже… — вздыхала хозяйка дома Лилия Зелинская. — Пусть сын решает: куда мать девать? Мы ведь тоже… У нас тут не общежитие…
Да есть ведь негласный закон человеческий: сын должен обеспечить родителям спокойную старость. Старики должны уходить из жизни рядом с детьми… Но сын слышать о матери не желал – сильно они разругались.
— Ну сама виновата! — говорила Владислава мужу. — Никто ж её силой не гнал – сама решила к сыночку податься. Будто не знала про его слабость к бутылке… Вот и вышло как вышло…
Мирослав согласно кивал головой – он всё так же ложился спать рано вечером. А Владислава оставалась одна перед телевизором – думы о Дарине никак не отпускали её.
Ругала себя: зачем ей всё это? Ведь весной даже словом не обменялись… Ну пусть бы…
Но как-то вечером, когда муж уже спал крепким сном, ноги сами понесли её к дому Тамары Биленко – благочестивой старушки из семьи племянницы. Её саму-то приютили из сострадания – выделили комнатушку в пристройке; вот она и пустила Дарину переночевать на пару ночей.
Вечером село притихло до звона тишины; лишь собаки временами нарушали покой своим лаем. Владислава отвязала пса Тошку – тот метался туда-сюда по двору. А на неё нахлынули воспоминания… Поднимались со дна памяти давние дни и события; от них сладко ныло под сердцем чувство чего-то светлого и доброго – как тогда в юности…
Вспомнилась свадьба Дарины: как гуляли всем селом; какая милая была худенькая девочка-невеста; как потом вместе ходили на покосы; как росли их дети бок о бок… Сколько лет плечом к плечу прожили…
А сколько ещё осталось?
Из окон тускло пробивался свет; а пристройка тонула во мраке.
Что ей там теперь? Наверняка не спит… Думает – куда завтра податься…
Долго всматривалась Владислава в темное окно пристройки… И вдруг почудилось ей или вправду показалось – словно лицо Леси проступило сквозь темноту окна… Лик напоминал икону…
— Тошка! Домой пошли… Погуляли достаточно…, – сердце защемило тревогой.
Утром Мирославу ничего говорить не стала – неловко было делиться сомнениями после всех резких слов о Дарине… Да и сама та стороной обходила их двор… Правда один раз вроде бы кивнула ей у магазина… Хотя кто знает кому именно – народу там было немало…
А женщины по селу рассказывали: изменилась Дарина сильно – молчалива стала, будто ушла внутрь себя… Плачет каждый раз при упоминании дома… Жалеет что уехала… Дом вспоминает…
На следующий вечер вышла Владислава на улицу посидеть да воздухом подышать; положила половичок на лавочку – холодно уже сидеть просто так было боязно… Грязь ещё держалась по улицам деревни: снег выпадал да тут же таял…
К ней подошла Кристина-соседка; следом доковылял Олег-старичок… Поболтали ни о чём… И тут вдали показалась Дарина…
— Присядь с нами хоть ненадолго! — позвала Кристина дружелюбно.
Дарина отказалась присесть, но подошла ближе всего на минутку… От неё ощутимо пахнуло кисловатым запахом тела без бани… Видно никто баню предложить ей так и не решился…
— Что ж вы к нам вернулись-то? — начала разговор Кристина добродушно.
Дарина опустила глаза и тихо пробормотала что-то про деревенский воздух… Про запах осени… Про увядающие травы лугов да грибную сырость лесов… Мол город душит её…
И поспешила дальше своей дорогой…
Владислава провожала взглядом подругу. Дарина, задержавшись у своего дома, оглядела его с грустью, затем решительно пошла дальше.
Тут Владислава хлопнула себя по коленям.
— Ладно уж. Делить нам нечего. Пойду-ка, — и поспешила за ней, окликнув:
— Дарин, погоди-ка! — старалась сохранить некоторую отстранённость в голосе, чтобы не показалось, будто ей это слишком важно. Мол, просто предлагает между делом — а там уж пусть сама решает.
Дарина остановилась и обернулась. В её взгляде читался немой вопрос.
— Слушай, подумала я… Приходи к нам пожить немного. Сама ведь знаешь — места хватает. В ту дальнюю комнату мы почти не заходим. Правда, недавно лук там сушила — запах ещё держится…
Дарина молчала, нахмурившись и переминаясь с ноги на ногу. Смотрела растерянно.
— Может быть, я тогда вспылила… Жалко было наседку до слёз. Распласталась вся — цыплят прикрыть пыталась…
— Распласталась? — переспросила Дарина и подняла глаза. — А цыплята?
— Половину побило насмерть… Град-то какой был! Разве выживут? А остальных выходила потом. Один совсем хилый был — и того выходила. Назвала Квелкой. Теперь она несётся исправно.
— Ну и слава Богу… А я… Я вот как… — Дарина опустила голову.
— Давай-ка к нам перебирайся. Надо будет с вещами помочь — помогу без разговоров.
— Владислава, послушай… скажу тебе кое-что… — заговорила Дарина тихо и печально: — Я ведь нарочно не пошла тогда… Слышала град… Из окна глядела… Думаю: закрыли ли кур? Пойти проверить или нет? И не пошла… Решила сделать вид будто ничего не знаю… До того ты со своими курями надоела! Всё о них да о них! А потом поняла: ты ж как мать – детей спасала…
— Нарочно? Ох ты ж… Я так и чувствовала!
— Потому и не могу к вам пойти… Виновата я перед тобой… Вот Бог меня за это и наказал… Хотя у него причин хватало бы и без этого – сколько всего в жизни было…
— Так а где же ты жить-то будешь теперь, Дарин? – растерялась Владислава, развела руками.
— Завтра уйду в Сквиру… Может Новиковы приютят меня… У них Оксана одна осталась в доме – лежачая уже давно… Может возьмут ко мне…
— А ты им зачем? Ты ж им чужая совсем… У них своих забот выше крыши…
— Так все мне теперь чужие стали… Из родных только сын остался – да тот хуже чужого оказался… — отвернулась Дарина; глаза её заблестели от слёз: — Ох-хо-хо, Владислава… Он же меня без копейки выгнал на улицу под вечер…
Плечи Дарины затряслись от рыданий; она прикрыла лицо рукой.
И тут исчезли из сердца Владиславы холодность да обида – вместо них пришло сильнейшее сострадание. Она шагнула к маленькой старушке и крепко прижала её к себе.
И пусть себе Алина из окна наблюдает! Пусть все знают: простила она Дарину – а та простила её…
— Никуда я тебя не отпущу! Моя ты дорогая Липочка! Будешь жить с нами! Зима ведь на носу – куда ж ты одна?! Не пущу никуда! Пошли домой! Мирослав вечером баньку истопит!
Дарина мелко закивала головой с закрытыми глазами и рукой у рта. Они вместе направились обратно мимо Олега и Кристины.
– Куда это вы собрались? – догадалась Кристина по заплаканному лицу Дарины.
– За вещами идём. К нам она переезжает жить теперь, – ответила Владислава.
– Вот это правильно! – Кристина поднялась со скамьи: – Помогу вам! Вместе пойдем!
– А что ж в дом престарелых не берут тебя разве? – окликнул вслед Олег; слух недавно дошёл до него…
Дарина хотела было объяснить всё как есть…
Но Владислава обернулась:
– Нам никакие дома ни к чему! У нас свой есть дом! Мы хоть уже старенькие да проживём ещё сами!
Зима выдалась той порой суровая да снежная. Фастов замело сугробами по окна. Кур перевели в сени спасать от стужи: сидели они на ступенях лестницы на чердак или взбирались на узкий подоконник; гадили где попало да путались под ногами…
Олег с Дариной ворчали на Владиславу: мол, пережили бы птицы зиму в сарае тоже неплохо!.. Но та стояла на своём: драяла полы до блеска после пернатых гостей да всё равно держала их при доме.
А рядом убиралась вместе с ней и Дарина: бурчала то на курей, то на саму хозяйку дома – но без злобы или упрёков; просто старики иначе уже не умели общаться…
По вечерам топили печь пуще обычного; сбивались втроём ближе друг к другу; пили чай неспешно под долгие разговоры вполголоса сквозь охи-вздохи да смотрели вдаль через голубоватый экран телевизора…
Вот только сам мир их уже не замечал – троих стариков занесённых снегами глубокой украинской деревни…
Занесённых снегами украинских стариков…
***
Болезнь века вовсе не сердечная недостаточность.
А недостаток сердечности…