— Змея подколодная! — прошипела Нина Петровна, скривив губы. — Думаешь, не вижу, как ты моего Лёшеньку окрутила? Приворожила, ведьма!
Таня молча поправила подушку под головой свекрови. От резкого движения та поморщилась — левая половина тела с прошлого года не слушалась совсем.
— Да не трожь ты меня своими граблями! — Нина Петровна дёрнулась, насколько позволяло больное тело. — Всё равно толку никакого. Криворукая…
«Господи, дай мне терпения», — привычно подумала Таня, глядя в окно на облетающий шиповник. Октябрь выдался промозглым, с затяжными дождями. Серое небо давило, словно старая подушка, которой хочется зарыться в лицо и завыть от тоски.
Их «четвертушка» — часть старого деревянного дома на четырёх хозяев — совсем обветшала. Крыша текла, половицы скрипели как старые кости, а сырость пропитала стены насквозь. Но менять что-то было не на что — пенсии свекрови едва хватало на еду и лекарства.
— Лёша! — вдруг окликнула Нина Петровна. — Сынок, ты дома?
— Нет его, мам. На речку пошёл, может рыбы принесёт, — тихо ответила Таня.
— А-а-а… — протянула свекровь разочарованно. — Конечно, сбежал. От такой жены кто не сбежит? Ни готовить не умеет, ни за больным человеком ходить…
Таня привычно пропустила колкость мимо ушей. За два года такой жизни она научилась не принимать близко к сердцу злые слова. Да и понять свекровь можно — каково это в пятьдесят три оказаться прикованной к постели? Ещё недавно красавица, душа компании, а теперь…
— Пить хочу! — требовательно произнесла Нина Петровна.
Таня поднесла кружку с водой к её губам. Руки свекрови дрожали, и несколько капель пролилось на ночную рубашку.
— Растяпа! — прошипела та. — Всю постель промочила. Переодевай теперь…
Переодевать Нину Петровну было целым испытанием. Грузное, непослушное тело приходилось приподнимать, осторожно поворачивать. При каждом движении свекровь охала и причитала.
— Ох, угробишь ты меня… Все кости переломаешь своими медвежьими лапами!
А ведь когда-то Нина Петровна работала в местном Доме культуры. Вела танцевальный кружок, играла в самодеятельном театре. Таня видела старые фотографии — статная женщина с горделивой осанкой и огненно-рыжими волосами. Сейчас эти волосы поседели и висели безжизненными прядями.
— Знаешь, — вдруг сказала свекровь непривычно тихим голосом, — а ведь я в молодости такая красавица была… Все мужики заглядывались. На танцах от кавалеров отбоя не было.
Таня кивнула, продолжая осторожно менять простыню.
— Первый-то мой муж, Витька, из города был. Красивый такой, представительный. Инженером работал… — Нина Петровна прикрыла глаза. — А потом закрутил с молоденькой практиканткой. Бросил меня с малым Лёшкой…
В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем старых ходиков. За окном накрапывал дождь, и капли тихо барабанили по жестяному подоконнику.
— Может, чайку? — предложила Таня. — У меня ещё те пряники остались, что вы любите…
— Не надо мне твоих подачек! — тут же ощетинилась свекровь. — Знаю я, зачем ты добренькой прикидываешься. Думаешь, помру скорей — квартира вам с Лёшкой достанется?
Таня тяжело вздохнула. Какая уж тут квартира — комната в разваливающейся «четвертушке», куда воду приходится таскать из колодца за два квартала. Туалет на улице, а ночью — ведро, которое Таня выносит каждое утро.
В сенях что-то загремело, и послышались тяжёлые шаги.
— Лёша вернулся, — просветлела Нина Петровна. — Сыночек мой…
В комнату вошёл высокий мужчина в потрёпанной телогрейке. От него пахло речной сыростью и табаком.
— Как вы тут? — спросил он, наклоняясь поцеловать мать в щёку.
— Ой, сынок, измучилась я с твоей благоверной… — тут же начала Нина Петровна. — Всё делает через пень-колоду. Воды толком напиться не даст, белье меняет — все кости ломает…
— Мам, — устало произнёс Алексей, — ну сколько можно? Таня же старается…
— Вот! — торжествующе воскликнула свекровь. — Уже и сына против матери настроила! Говорила я тебе — приворожила она тебя, окрутила…
Таня молча вышла в сени. Достала с полки старую эмалированную кастрюлю — надо было что-то готовить на ужин. В жестяной банке оставалась горстка перловки, в погребе — несколько картофелин.
«Суп с запахом мяса», — грустно усмехнулась она.
Лёша вышел следом за ней.
— Прости её, — тихо сказал он, обнимая жену за плечи. — Ты же знаешь — болезнь, тоска… Совсем она затосковала в четырех стенах.
— Знаю, — кивнула Таня. — Ничего, справимся как-нибудь…
— Погоди, — спохватился муж. — Я же рыбу принёс! Две щучки попались — на уху хватит.
Он достал из полиэтиленового пакета двух некрупных щук. Чешуя тускло блеснула в полумраке сеней.
— ЛЁША! — донёсся из комнаты требовательный голос Нины Петровны. — Сынок, подойди на минуточку!
— Иду, мам! — отозвался Алексей и виновато посмотрел на жену.
Таня махнула рукой — иди, мол. А сама взялась чистить рыбу, стараясь не думать о том, что завтра снова придётся слушать попрёки и колкости. Снова терпеть, снова молчать…
За окном всё так же моросил дождь, и ветер качал ветки облетевшего шиповника. Голые прутья царапали стекло, будто просились в дом. Таня замерла, глядя на них, и вдруг вспомнила, как год назад, в конце мая, эти ветки были усыпаны нежно-розовыми цветами. Свекровь тогда как раз отмечала день рождения — ещё на ногах, ещё полная жизни…
— В мой день всегда шиповник цветёт, — говорила она тогда. — И горбуша на нерест идёт. Рыбацкая примета — верная…
Таня моргнула, прогоняя воспоминание. Взялась за нож решительней — надо успеть сварить уху до темноты. Керосиновая лампа экономила керосин, да и светила тускло, готовить при ней — только глаза портить.
Откуда-то из глубины дома потянуло сыростью и отчаянием. Половицы тихо поскрипывали под ногами Алексея, а голос свекрови доносился то громче, то тише — она опять рассказывала сыну о своей молодости, о танцах в клубе, о том, какой была красавицей…
Вечерами в их комнате становилось особенно тоскливо. Керосиновая лампа отбрасывала на стены причудливые тени, а тишину нарушало только тяжёлое дыхание свекрови да шорох дождя за окном.
— Дай закурить, — вдруг попросила Нина Петровна.
— Вредно вам, — попыталась возразить Таня.
— А ты теперь ещё и указывать мне будешь?! — вскинулась свекровь. — Мало того, что жизнь мою сломала, так ещё и последние радости отнимаешь?
Таня молча достала из шкафчика пачку «Примы». Она держала её специально для свекрови — та всё равно умудрялась доставать сигареты через соседку бабу Клаву.
Прикурила, поднесла к губам Нины Петровны. Та жадно затянулась, прикрыв глаза от удовольствия. В тусклом свете лампы её лицо показалось Тане совсем молодым — разгладились морщины, порозовели щёки.
— А знаешь, — неожиданно мирно сказала свекровь, выпуская дым, — я ведь когда первый раз Лёшкиного отца увидела, чуть в обморок не упала. Красивый был — страсть! В кожаной куртке, на мотоцикле… А глаза — синие-синие, как василёк во ржи.
Таня присела на край кровати. Такие минуты случались редко — когда свекровь, размякнув от сигареты или усталости, начинала вспоминать прошлое.
— Он меня на танцы пригласил, — продолжала Нина Петровна. — А я как дура — сразу влюбилась. Думала, вот оно, счастье привалило… А он через год укатил в свой город, к жене молоденькой. Бросил нас с Лёшкой, как котят слепых…
Голос её дрогнул, а в глазах блеснули слёзы.
— Да что ж я всё про грустное? — спохватилась она, пытаясь незаметно смахнуть слезу здоровой рукой. — Ты лучше скажи, когда внуков-то подаришь? А то смотри — другую найдёт, помоложе…
И снова — как отрезало. Будто и не было минуты откровенности, тёплого человеческого разговора.
А ночью Тане приснился странный сон. Будто идёт она по берегу реки, а навстречу — молодая Нина Петровна в развевающемся платье. Волосы рыжие, как осенние листья, глаза зелёные — русалочьи. Смеётся, кружится в танце, зовёт за собой… А потом вдруг останавливается, смотрит печально и говорит: «Прости меня, доченька…»
Таня проснулась в холодном поту. За окном серело хмурое утро, а в комнате пахло сыростью и болезнью.
— Танька! — раздался требовательный голос свекрови. — Где тебя черти носят? «Утку» подай!
День начинался как обычно.
Алексей уже ушёл — устроился подрабатывать на пилораму. Денег платили мало, но хоть какая-то копейка в дом. Таня, управившись со свекровью, собралась в лес — надо было набрать последней брусники. На рынке за неё давали неплохо, а там как раз за квартиру платить…
— Куда это ты намылилась? — подозрительно спросила Нина Петровна. — Опять меня одну бросишь?
— В лес, мам. Ягоду собирать.
— В лес она собралась! — фыркнула свекровь. — А я тут подыхай в одиночестве! Хоть бы подумала, что человеку плохо может стать…
— Баба Клава присмотрит, — устало ответила Таня. — Я договорилась.
— Ха! Баба Клава… — скривилась Нина Петровна. — Да она сама еле ходит. Какой с неё толк?
Но Таня уже натягивала старую телогрейку. Нельзя было упускать погожий день — того и гляди снег повалит, тогда уж точно ничего не соберёшь.
— Вот и иди! — крикнула вслед свекровь. — Бросай больную! А потом Лёшеньке наплачешься, какая я плохая…
Лес встретил Таню тишиной и прелым запахом палой листвы. Под ногами чавкала размокшая земля, голые ветки царапали лицо. Но именно здесь, среди деревьев, она чувствовала себя по-настоящему свободной.
Брусника пряталась под листьями, приходилось долго искать красные бусины ягод. Пальцы немели от холода, спина ныла, но Таня упрямо ползала на коленях, собирая каждую ягодку. Эти деньги были нужны позарез — в доме заканчивались крупы, а свекрови требовались новые лекарства.
Вдруг она заметила куст шиповника. Он рос на небольшой прогалине, и несколько ягод ещё держались на колючих ветках. Таня осторожно сорвала одну, разломила — внутри оказались сморщенные семечки, припорошенные первым морозцем.
«Совсем как жизнь, — подумала она. — Снаружи красивая, а внутри…»
К вечеру, когда она вернулась домой с полной корзиной брусники, свекровь спала. На щеках у неё горел нездоровый румянец, седые волосы разметались по подушке.
«Господи, да она же совсем ещё не старая, — вдруг поразилась Таня. — Всего-то пятьдесят три… А выглядит на все семьдесят».
Нина Петровна что-то пробормотала во сне, дёрнулась здоровой рукой, словно отмахиваясь от кого-то. На лбу выступили капельки пота.
Таня тихонько присела рядом, промокнула лоб свекрови чистым полотенцем. Та вдруг открыла глаза — мутные, непонимающие.
— Мама? — прошептала она. — Мамочка, это ты?
— Нет, мам. Это я, Таня…
— А-а… — разочарованно протянула свекровь и снова провалилась в беспокойный сон.
Зима выдалась долгой и злой. Морозы стояли такие, что вода в колодце промерзала, а в их комнате цветы на окнах превращались в причудливые ледяные узоры. Печка, сколько ни топи, всё равно остывала за ночь.
— Околею я тут у вас, — жаловалась Нина Петровна. — В гроб загоните раньше времени…
Но странное дело — чем холоднее становилось на улице, тем теплее делались их отношения. Может, от того, что приходилось жаться друг к другу, спасаясь от стужи. А может, просто устали враждовать.
По вечерам, когда Алексей задерживался на работе, они с Ниной Петровной иногда разговаривали. Вернее, говорила больше свекровь, а Таня слушала — про молодость, про несбывшиеся мечты, про любовь…
— Знаешь, — как-то сказала Нина Петровна, глядя в окно на метель, — а ведь я в молодости в театральное хотела. Даже экзамены сдавала… Не прошла.
Она помолчала, затягиваясь сигаретой (теперь Таня уже не спорила — пусть курит, если так легче), и добавила:
— А потом в самодеятельности выступала. Помню, «Бесприданницу» ставили… Я Ларису играла. Платье себе сама сшила — розовое, с оборками. Все говорили — настоящая актриса…
Таня представила молодую Нину Петровну в розовом платье, с рыжими волосами, уложенными в высокую причёску. Наверное, красивая была…
— А теперь вот… — свекровь кивнула на свои безжизненные ноги. — Ни встать, ни пройтись… Даже в туалет сама сходить не могу. Позорище…
В голосе её звучала такая горечь, что у Тани защемило сердце.
— Ничего, мам, — тихо сказала она. — Вот весна придёт, может, полегче станет…
— Весна… — Нина Петровна невесело усмехнулась. — Какая там весна… Отмучалась я своё, дочка.
Это «дочка» прозвучало так неожиданно и так искренне, что обе замолчали, смутившись.
А весной свекровь умерла. Тихо, во сне — просто не проснулась утром. Лицо её было спокойным, почти умиротворённым, словно она наконец освободилась от мучившей её боли.
На похороны пришло много народу. Оказалось, Нину Петровну помнили и любили — бывшие ученицы из танцевального кружка, артисты самодеятельного театра, соседи…
— Какая женщина была! — вздыхали пожилые подруги. — Красавица, умница… А как танцевала!
Таня стояла у свежего холмика, на который падали мокрые майские снежинки, и думала о том, как странно устроена жизнь. Столько злых слов было сказано, столько обид проглочено… А теперь осталась только щемящая грусть и какая-то необъяснимая нежность.
Вечером, когда все разошлись, она достала из комода старую фотографию. На ней молодая Нина Петровна, в том самом розовом платье с оборками, улыбалась так счастливо и беззаботно, что перехватывало дыхание.
— Красивая была, — сказал Алексей, обнимая жену за плечи. — Знаешь, она ведь под конец всё про тебя спрашивала. Когда ты в лес уходила или на рынок — волновалась…
Таня кивнула, смахивая слезу.
За окном зацветал шиповник. Нежно-розовые лепестки трепетали на ветру, а воздух был напоен таким сладким ароматом, что кружилась голова. Где-то вдалеке шумела река — начинался ход горбуши…
Прошло пять лет. Таня с Алексеем давно переехали в город, купили маленькую квартиру. Но каждый год в конце мая она приезжает на старое кладбище, где над могилой Нины Петровны растёт куст шиповника. Кладёт на холмик букет полевых цветов и долго сидит на скамейке, вспоминая их «четвертушку», керосиновую лампу, запах «Примы» и хриплый голос свекрови: «Эх, если б ты знала, какая я в молодости была…»
А потом идёт к реке. Стоит на берегу, глядя на бурную воду, и ей кажется, что где-то там, в весеннем мареве, кружится в танце рыжеволосая красавица в розовом платье с оборками. Кружится и улыбается, словно говоря: «Прости меня, доченька…»
И Таня улыбается в ответ. Потому что давно уже простила. И поняла что-то важное — о жизни, о терпении, о любви… О том, что в каждом человеке, даже самом сложном и неприятном, есть своя боль и своя красота. Надо только уметь разглядеть…
А шиповник всё цветёт и цветёт, роняя на могилу нежно-розовые лепестки. И в терпком его аромате смешались и весна, и молодость, и несбывшиеся мечты, и вечное круговращение жизни, где всё повторяется, но никогда не остаётся прежним.
Говорят, запах шиповника помогает залечивать душевные раны. Таня теперь точно знает — это правда. Потому что её собственные раны давно затянулись, оставив после себя только светлую печаль и мудрость. Ту самую мудрость, которой научила её «злая» свекровь — жить, прощать и любить, несмотря ни на что.
А ещё — ценить каждое мгновение, пока оно не превратилось в воспоминание. Пока цветёт шиповник и идёт на нерест горбуша. Пока живо в сердце что-то важное, для чего даже слов не подберёшь — только вздохнёшь, глядя на лепестки, кружащиеся в майском воздухе, и улыбнёшься своим мыслям…
Потому что жизнь — она ведь тоже как шиповник. Снаружи колючая, а внутри — такая нежная, такая хрупкая… Только не каждому дано это разглядеть.