— Ну, Танька у нас, честно говоря, не очень-то на красоту тянет, — жаловалась Ирина соседке Лиде, дождавшись, пока дочь отойдёт подальше. — И в кого она такой вышла — ума не приложу.
Лида удивлённо замерла, едва сдержавшись, чтобы не сказать вслух: «Да в тебя же! Точная копия!» — только широко распахнула глаза. А Ирина тем временем продолжала жевать жвачку, её массивная челюсть работала, как у лошади. Каждый раз, когда она открывала рот, у неё приподнималась верхняя губа, обнажая крупные, будто конские, зубы. Взгляд становился презрительным, словно она только что понюхала что-то гнилое.
— А вот Катюха — та девка! Настоящая красавица! Тринадцать лет — а мальчишки за ней, как пчёлы за цветком. Просто нектар! А младшая, Аринка, тоже ничего — хорошенькой вырастет, это и сейчас видно. А Танька… — Ирина махнула рукой, будто закрывая тему. — Ей в жизни будет нелегко. Кто за такую пойдёт?
— Ну что ты, Ир, — растерялась Лида, — какая есть, а всё равно дочь. Для матери каждый ребёнок красив.
— Легко тебе говорить, когда у тебя и сын, и дочка — оба как на картинке. А у меня вот… — Ирина горько рассмеялась. — В семье не без урода, как говорится. Позорная у меня Танька, я не скрываю. Ну родилась — вырастим, что поделать.
Подруги часто так стояли по разные стороны забора, перебрасываясь словами через решётку. Дома Лида пересказала разговор мужу Андрею. Семьи давно дружили — особенно мужчины, дружившие ещё с юности. У Ирины это был уже третий муж, и только младшая дочь, Арина, была от него.
— Ты хочешь сказать, она прямо сказала: «страшненькая»? — удивился Андрей, поднимая брови. — Да Таня — её точная копия! Как можно так говорить о собственном ребёнке?
— Ну ты же знаешь Ирку, — вздохнула Лида, наблюдая, как муж колет дрова. — Язык у неё без костей. А Танька и правда на неё похожа — как две капли воды. Меня прямо тянуло сказать: «А сама-то ты кто?» — но я промолчала. Старшая Катька — вся в первого мужа, младшая — в третьего, в Коржицкую породу. А Танька — чистая мать. Ну а что с неё взять, если сама такая? Хорошо ещё, что только одна дочь в её «лошадиную морду» пошла. Хотя Таня — в общем-то, обычный ребёнок. Не красавица, конечно, но добрее и милее своей матери.
— И зачем ты вообще с этой язвой разговариваешь? — недовольно бросил Андрей, рубя полено. — То она тебя чуть не по стенке растёрла, то вы — как старые подруги. Скандалы, примирения — словно дети.
— Да какая там дружба! — фыркнула Лида с хитринкой. — Просто иногда интересно послушать. Она же живой источник сплетен — как газета желтая!
— Бабьи разборки, — презрительно махнул рукой Андрей. — Дождётесь, опять друг за волосы вцепитесь. Только потом не жалуйся.
Три дочери Ирины жили, как стая молодых волчиц — то ссорились, то дрались, но всегда держались вместе под присмотром своенравной матери. Старшая, Катя, была явной любимицей — не только из-за красоты, но и из-за характера, позаимствованного у самой Ирины. Стройная, с хитрым лисьим лицом, она обладала острым, язвительным языком. Однажды она дерзко ответила соседу Андрею, и тот, впервые за всё время, сказал ей прямо:
— Ну ты и стерв..
Катя даже улыбнулась — прищурилась, как кошка, довольная комплиментом.
Несмотря на привилегированное положение, Катя работала как прислуга: готовила, убирала, копала огород, присматривала за сёстрами, пока мать с отчимом разъезжали, продавая суррогатный бензин.
Интерес к мальчишкам у Кати проснулся рано. В тринадцать лет она уже вела половую жизнь, а мать, хоть и видела, предпочитала делать вид, что ничего не замечает.
— Ира, прости, что вмешиваюсь, — робко начала Лида однажды, — но пока вас нет, к Катьке ходят какие-то парни… взрослые. Вот, например, Яковлев — ему уже восемнадцать!
Ирина продолжала жевать, двигая челюстью, как лошадь.
— Какие там взрослые? — равнодушно буркнула она. — Ребята из деревни, гулять звали, наверное.
«Да два часа «гуляли» за закрытой дверью!» — мысленно возмутилась Лида, но вслух лишь повторила:
— Да это не пацаны, это уже мужчины!
— Ой, брось, — отмахнулась Ирина и сплюнула жвачку. — Когда воду дадут? Огород полить бы, огурцы сохнут.
Для неё главное — чтобы Катя справлялась с домом. А всё остальное — девчачьи глупости.
Катя среди девчонок слыла особо доступной. Парни шептались о «победах», но публично клялись, что «с такой не связывались». Двойные стандарты деревни работали без сбоев: пока матери судачили, их сыновья уже знали дорогу к дому Ирины.
А Таня, средняя дочь, была хрупкой, болезненной. В ней было что-то нездоровое — будто цветок, выросший в тени. Острые локти, выступающие позвонки, тонкая кожа, туго натянутая на череп, тихий, испуганный взгляд… На первый взгляд — почти жалкая.
Но стоило ей улыбнуться — робко, виновато — или заговорить мягким голосом, как становилось ясно: в ней нет зла. Таня была доброй.
— Тань, возьми крем, намажь руки, — предлагала подруга, глядя на её шелушащуюся кожу.
— Да ладно, — отмахивалась Таня, натягивая рукава. — Всё равно не поможет.
Её кожа покрывали странные овальные пластины — как чешуя. Врачи не могли объяснить причину. Но друзья не отворачивались. Только подшучивали, когда она грызла сырую картошку — у Тани была к ней странная тяга.
Мать же Таню не любила. Открыто.
— Ты что, как с концлагеря? — кричала Ирина, когда дочь неуклюже пыталась помочь. — Столько ешь, а толку ноль! Глянь на Катьку — и красавица, и умница, а ты… один позор.
Таня молча опускала глаза. Спорить было бессмысленно.
Когда мать, цокая языком, называла её «недоделанной» или «уродцем», Таня не отвечала. Она верила: так оно и есть. Никакой злобы в ответ — она просто не умела ненавидеть.
Арина, младшая, родилась от третьего мужа. Смуглая, кудрявая, с живыми глазами, она казалась яркой искрой в сером доме. Смышлёная, общительная, она с детства понимала больше, чем полагалось. И главное — в ней не было злобы.
Когда мать затевала скандал с соседями или дочерьми, именно Арина хватала её за подол:
— Мамочка, хватит! Пойдём домой, ну пожалуйста!
Она висела на матери, как упрямый котёнок, пытаясь остановить бурю.
Но хуже всего было, когда гнев обрушивался на Таню.
— Ты что, руки из жопы вытащила?! — орала Ирина, хватая веник или ремень. — Сейчас получишь!
Таня съёживалась, не убегала — будто считала, что заслужила. Тогда вставала Арина:
— Не бей Таню! Не бей! — кричала она, вцепляясь в материну ногу. — Таня, беги! Я держу!
И держала — изо всех сил, дрожа от напряжения. Ирина ругалась, пыталась стряхнуть, но Арина не отпускала.
Соседи давно привыкли. Кто-то отворачивался, кто-то качал головой: «Ну и семья…» Но никто не вмешивался.
После каждого скандала Арина бежала к Тане — гладила по голове, приносила воды, шептала:
— Она просто злая. Ты не виновата.
И Таня улыбалась. Потому что знала: в этом доме есть хотя бы один человек, который её любит.
Одежда в семье передавалась по наследству — от старшей к младшей, как старые короны. Катя получала новое — яркие колготки, туфли с пряжками. Таня и Арина донашивали после неё.
Маленькой Арине хоть иногда покупали новую обувь — не из жалости, а потому что Таня стаптывала ботинки за пару месяцев.
— Опять пальцы торчат! — ворчала Ирина, глядя на дырявые туфли. — Ну и лапищи! У Катьки — ножки балерины, а у тебя…
Разница в полтора года, размер почти одинаковый. Но к тому времени, как туфли переходили к Тане, они становились малы. Девочка поджимала пальцы, терпела боль, но молчала.
— Таня, тебе не жмёт? — спрашивала Арина, замечая, как та осторожно ступает.
— Нормально, — улыбалась та.
К девяти годам её пальцы деформировались — навсегда остались поджатыми, будто вросли в тесную обувь.
«Ничего, — думала Таня. — Зато Аринке купили новое. Она этого заслуживает».
Она не злилась. Не плакала. Просто принимала — как ещё одно доказательство, что она здесь лишняя.
Самое шокирующее произошло, когда Кате исполнилось пятнадцать. У неё начал расти живот. До этого ходили слухи, что она делает аборты, но теперь всё стало очевидно — беременность шла уже полгода. Она ездила в школу на автобусе, стояла в толпе, никто не уступал место. Однажды ей стало плохо — и она упала в обморок. Только тогда подростки почувствовали жалость.
Но беременность Кати закончилась быстро. Помогла мать.
Однажды утром Лида вышла во двор поливать георгины и замерла: у соседского забора стоял тот самый пучеглазый УАЗ — машина, на которой Ирина с мужем обычно разъезжали по деревням с «товаром». А сегодня он стоял, будто прикованный к земле.
— Ира! — окликнула Лида, подходя к сетке. — Вы что, дома сидите второй день? На работу не поехали? Уж и не привычно.
За забором медленно появилось осунувшееся лицо Ирины. Она жевала, как всегда, с нервной, почти животной силой, двигая челюстью, будто пережёвывая не жвачку, а собственную злобу.
— Катька отлёживается, — буркнула она. — Мало того что меня на весь посёлок опозорила, так теперь и смотреть некому за младшими.
Лида кивнула, стараясь быть деликатной: — А, понятно… В её положении такое бывает. Надо отдыхать. Скоро бабушкой станешь, радоваться надо!
Лицо Ирины исказилось. В глазах вспыхнула такая ярость, что Лида инстинктивно отступила на шаг.
— Никакого положения больше нет! — прошипела Ирина, будто сквозь зубы. И вдруг её голос взметнулся до пронзительного визга: — Эта шалава всю ночь шлялась! Не довольна, что уже всех на уши поставила, так ещё и беременность ей не помеха! Вернулась под утро — и я её ждала!
Она сплюнула, и Лида почувствовала, как по спине бегут мурашки.
— Я ей так по животу надавала, что к утру всё вышло! Всё! Нет больше проблемы!
Лида замерла. В ушах зазвенело. Кровь отхлынула от лица.
— Ты… ты что, совсем с ума сошла? — выдохнула она. — Там уже был почти человек! Живой! Ты же видела — живот был! Это же не просто аборт… Это убийство!
Но перед ней уже не стояла женщина. Перед ней была фурия — с глазами, в которых не было ни раскаяния, ни страха, только жестокое, животное торжество.
— Зачем мне её ребёнок? — холодно сказала Ирина. — У меня своих трое! Кто за ними смотреть будет? Пусть сначала вырастет, тогда рожает, если охота. Не переживай за неё.
— Да тебя за это посадить можно! — закричала Лида, дрожа от ужаса и отвращения. — Она могла умереть!
Ирина лишь хмыкнула: — Кто посадит? Ты? Ха! Докажи! Слово против слова. А Катька против меня ни звука не издаст. Проверено. Она знает, что будет, если раскроет рот.
Прошло два года.
Катя, пережив то страшное утро, всё-таки родила. Ребёнка. Но не мужа. Не семьи. Не будущего. Едва придя в себя, она собрала вещи и уехала к деду — старому, либеральному, уставшему от скандалов.
— Пусть поживёт, одумается, — говорил он, глядя на бледную, но всё такую же дерзкую внучку.
Но одумываться Катя не собиралась. Новая жизнь закрутила её с новой силой. К двадцати пяти у неё было трое детей — от трёх разных мужчин, давно исчезнувших. Все они ютились в одной комнате дедова дома.
Образование? Карьера? О чём речь. Её мир держался на трёх осях: пособия, дешёвое бельё на рынке и бесконечные, короткие связи, которые она приносила в дом под ворчание старика.
К тридцати от былой красоты не осталось и тени. Катя растолстела, лицо покрылось сеткой морщин, глаза стали тусклыми. Она кричала на детей посреди улицы, а через минуту хохотала с подружками над пошлой шуткой. «Матёрка», — говорили о ней в деревне. Баба, что прошла через всё и больше ни перед кем не гнулась.
А Ирине было уже не до неё. В сорок пять лет она родила четвёртого ребёнка — мальчика. Всю беременность она продолжала работать, торговать, кричать. Жертвовать собой для детей? Не её путь.
— Наконец-то продолжатель рода! — объявляла она, катая коляску с кричащим младенцем. — Коржицкий мужик в доме!
— Ну ты даёшь, Ирка, — качала головой Лида. — Зачем он тебе?
— А ты не завидуй, — отрезала Ирина. — Ты уже не можешь, а я — могу!
Таня, средняя дочь, та самая «позорная», росла в тени. В тени ненависти, равнодушия, старой одежды и туфель, стиснутых пальцев. Казалось, детство, наполненное унижениями, должно было сломать её. Но нет.
Из забитого, хилого ребёнка с чешуйчатой кожей и тихим голосом она медленно, как росток сквозь камень, превратилась в тихую, но сильную девушку. Добрую. Настойчивую. Упорную.
В техникуме она встретила Сергея — спокойного, надёжного парня, который не видел в ней «замухрышку», а видел — человека. Её кожа постепенно приходила в порядок, лицо раскрылось. Неброская, но тёплая красота.
Они начали с нуля. Жили у родителей Сергея, которые приняли Таню как родную. Потом — кирпич за кирпичом — строили свой дом. Сергей — на стройке, Таня — бухгалтер, хозяйка, будущая мать.
Их жизнь была скромной, но наполненной. Без криков. Без вранья. Без боли. У них родилась дочка. Потом — сын. И впервые Таня почувствовала: это и есть дом.
Арина, младшая, пошла другим путём.
Умная, собранная, с детской мудростью в глазах, она с золотой медалью закончила школу и, не спрашивая ни денег, ни советов, подала документы в столичный вуз. Поступила.
— Учись, если хочешь, — сказала Ирина. — Только денег не жди. Они на сына.
Арина и не просила. Она работала официанткой, потом — менеджером, потом — в IT. Из посёлка с запахом щей и скандалов она шагнула в мир огней, карьеры, возможностей.
Она стала элегантной, уверенной, красивой. Купила костюмы за тысячи, летала на Бали, ходила в театры. Муж? Дети? — «Потом. Сначала — я».
Её корни остались позади. Дом. Мать. Сёстры. Связь — только сухие приветы. Редкие открытки из дальних стран.
Судьба ударила по Ирине и её мужу внезапно. Рак. Поздние стадии. Больницы. Тишина. Лекарства. Конец бурной жизни.
И тогда, когда Катя приехала раз, пожаловалась и уехала, когда Арина прислала деньги и венок, но не приехала сама — пришла Таня.
Та самая, которую называли уродкой. Нелюбимую. Лишнюю.
Она взяла всё на себя. Сначала — отчима. Возила на облучение, готовила, ночевала в больнице. Потом — мать. Когда Ирина, когда-то такая сильная, стала слабой, иссохшей, пугающе беспомощной — Таня не отвернулась.
Она одна хоронила их обоих.
А потом — оформила опеку над двенадцатилетним братом. Тем самым, «продолжателем рода», ради которого Ирина родила в сорок пять.
Таня вписала его в свою семью. Как родного. Поднимала с дочерью и сыном — на равных. Ни больше, ни меньше.
Для мальчика она стала матерью. Настоящей. Не той, что рожает, а той, что любит.
И впервые в жизни он узнал, что такое тепло. Безопасность. Дом.
Таня дала ему то, чего когда-то не получила сама.