Шестьдесят лет. Шесть десятилетий, отмеренных не годами, а тревогами, бессонными ночами у детской кроватки, стертыми до дыр полами в собственном доме и тихим, почти неслышным шепотом: «Лишь бы детям было хорошо». Юбилейный торт свечкой не кололся — свечи Ариадна не любила, считая их ненужной роскошью. И вот на столе, вместо сладкого, лежал плоский конверт из плотной бумаги, словно приговор к немыслимому действу — отдыху.
— Мама, это не обсуждается, — голос сына, Марка, привыкшего командовать на своем предприятии, звучал мягко, но с той самой стальной ноткой, которая не оставляла пространства для маневра. Его взгляд, унаследованный от отца, — серьезный, пронзительный, — был теперь устремлен на нее. — Ты за всю свою жизнь не позволила себе ни одной полноценной передышки. Только работа, только мы. Теперь наша очередь.
Дочь, светловолосая и хрупкая с виду, но с внутренним стержнем из закаленной стали, Лера, обняла ее за плечи, прижалась щекой к виску.
— Мы все уладили, родная. Твой фикус буду поливать сама, Мурзика заберем к себе, он с нашим Барсиком уже подружился. А за домом дядя Степан присмотрит, он же почти родной. И тетя Галина, наша бдительная соседка, — Лера лукаво подмигнула, — мимо ее занавесок и муха не проскочит. Езжай, мамочка. Пожалуйста. Для нас это важно.
Весь мир, казалось, ополчился на ее привычный уклад. Подруги, соседи, даже почтальонша Клавдия — все в один голос твердили: «Пора, Ариадна Васильевна! Дети выросли, себя уважать надо!». Она отнекивалась, перечисляя десятки причин остаться, взвешивая мнимые «за» и настоящие, огромные как скала, «против». Но в какой-то момент внутри что-то дрогнуло, надломилось. Возможно, та самая, последняя капля усталости, что копилась все эти годы.
— Ладно, — выдохнула она, сдаваясь. — Поеду. На людей посмотрю, себя покажу. И… поездом. Давно мечтала просто сидеть у окна и смотреть, как убегают поля, леса, маленькие станции…
Теперь путевка лежала в самом дальнем, застегнутом на молнию кармашке дорожной сумки — подарка от Леры. Сумка была вместительной, но вещей в ней было до обидного мало. Целая жизнь, уместившаяся в один скромный чемодан. Она обвела взглядом свою горницу, выскобленную до белизны, вытертую до блеска, где каждый уголок был немым свидетелем ее одинокой битвы за счастье других. Проверила еще раз: паспорт, билет, та самая путевка. Все на месте.
По старой, еще маминой привычке, медленно присела на краешек стула — «на дорожку». Марк, не говоря ни слова, опустился рядом, положив свою большую, сильную руку на ее маленькую, иссеченную жилками. Молчали. В этом молчании было все: и прощание, и надежда, и обещание вернуться в совсем другой, новый мир. Она поднялась и сделала шаг за порог. Шаг из своего прошлого в неизвестное будущее.
Когда-то, в другой, почти стершейся жизни, ее звали не Ариадной, а просто — Римой. И была у нее не горница, а большой, светлый дом, который они строили вместе с Николаем. Не Николем, а — Колей. Своими руками месили глину для печи, вместе красили ставни в небесно-голубой цвет, сажали под окном две яблоньки — «мальчика» и «девочку», как шутил он. Он работал на нефтеперерабатывающем заводе, она растила детей — Марка и Леру. Ездили на море, и пахло тогда морем и солнцем не только на курорте, но и дома, еще целую неделю после возвращения. Жизнь была ровной, предсказуемой, счастливой.
Роковой стала та командировка. Месяц. Его не должны были отправлять, но коллега слег с воспалением легких. Коля уехал, а вернулся… другой. Она почувствовала это кожей, каждым нервом, как животное чувствует приближение бури.
— Коля, с тобой все в порядке? — допытывалась она, ловя его ускользающий взгляд. — Устал? Расскажи, как там?
— Все нормально, Рима. Устал просто, — отводил глаза он, и в его голосе звучала чужая, натянутая нота.
Прошел месяц. И он снова собрал сумку.
— Снова командировка? — голос ее дрогнул. — Раньше тебя никогда не посылали так часто.
— Начальство приказало, — отрезал он грубо, чего за ним никогда не водилось. — Не мне решать.
Из этой «командировки» он не вернулся. Позже, его коллега, опустив глаза, пробормотал: «Римка, он ведь уволился. Перед самым отъездом. Сказал, что уезжает… насовсем». Мир рухнул. Опоры ушли из-под ног. Она дошла до дома, не видя дороги, держалась из последних сил, а войдя в пустые стены, рухнула на пол и рыдала до тех пор, пока не стало больно дышать. Хорошо, что детей не было дома.
— Ну что ж, Римка, — прошептала она себе, вытирая лицо подолом фартука. — Выживем. Без этого подлеца. Жаль, дети без отца… Как им это объяснить?
Объяснение было горьким. Лера рыдала навзрыд. Марк, тогда еще подросток, сжал кулаки и смотрел в окно, а потом обернулся. В его глазах стояла не детская, ледяная решимость.
— Мама, не плачь. Мы проживем. Отца у нас больше нет. А мы с Лерой… мы тебя никогда не расстроим. Правда, Ира? — он сурово взглянул на сестру.
— Правда, мамочка, правда! — всхлипывая, кивала та.
Они просидели втроем всю ночь, обнявшись, а утром началась новая жизнь. Марк, которому едва исполнилось четырнадцать, в одночасье стал мужчиной. Он забросил дворовые игры, записался в секцию борьбы, приглядывал за сестрой, а придя домой, молча брался за тяжелую работу. Лера научилась готовить простые, но сытные обеды. Ариадна (она с тех пор и для самой себя стала Ариадной) работала не разгибая спины. Она жила только ради них. И они ответили ей сторицей — выросли добрыми, сильными, уважающими мать людьми.
Марк выучился на механика, открыл свою мастерскую, превратившуюся со временем в крупный автосервис. Лера, с ее тонким вкусом, стала востребованным дизайнером интерьеров. У них были свои семьи, свои дети. И теперь они, ее дети, подарили ей этот билет в другую жизнь. Билет к себе самой.
А Николай… Тот самый Коля, едва приехав в ту первую роковую командировку, зашел в местную столовую и увидел ее. Маргариту. Она стояла за раздачей, и ее смех громко и властно разносился под сводами зала. Она была пышной, яркой, пахла специями и чем-то беззаботно-сладким. Между ними пробежала искра, ослепительная и сжигающая все на своем пути. Через неделю он уже жил у нее. Она была поваром и осыпала его яствами, как восточная правительница. Она жила им, его комфортом, его желаниями. Детей у нее не было и быть не могло — это была ее трагедия. И всю нерастраченную материнскую ласку, всю страсть она обрушила на Николая. Он купался в этом обожании, тонул в этой заботе, забыв о детях, о доме, о голубых ставнях и двух яблоньках под окном.
…В санатории «Сосновая роща» Ариадна устроилась на удивление спокойно. Ее соседкой оказалась тихая женщина ее лет, Вера. Они быстро нашли общий язык, вместе ходили на процедуры, пили чай в столовой, гуляли по вечерам вдоль реки. Жизнь обретала новый, странный, но приятный ритм.
Именно выходя из грязевого кабинета, вся в мысли о том, как же прилипла эта лечебная грязь к телу, она едва не столкнулась с ним. Вернее, с громадной, расплывшейся фигурой, загораживающей весь дверной проем. Она машинально отпрыгнула в сторону, извиняясь, и вдруг этот человек издал странный, захлебывающийся звук.
— Рима? Римка? Это ты? — выдохнул он, и в его голосе пробилась сквозь годы знакомая, но навсегда измененная сипота.
Она подняла глаза и не узнала его. Перед ней стоял могучий, обрюзгший мужчина с заплывшим лицом и седыми, жидкими волосами. И только глаза… Глубоко утонувшие в складках жира, но все те же — серые, испытующие. Николаевы глаза.
— Коля? — имя сорвалось с ее губ само собой, тихо и безучастно. — Ты? Откуда?
Он, озираясь по сторонам, схватил ее за локоть и почти потащил за собой, в боковую аллею, за угол главного корпуса, где пахло мятой и сырой землей.
— Какими судьбами? Одна? — он заглядывал ей в лицо, и в его взгляде читалось невероятное изумление. — Ты… ты совсем не изменилась. Я-то… я, видишь, раздался. Под полтора центнера. А ты… даже морщинки тебя не испортили. Только взгляд… взгляд другой.
Она опомнилась от шока. Давно забытая обида кольнула где-то глубоко, но не вырвалась наружу.
— Дети настояли. Подарили путевку. Отдыхаю, подлечиваюсь. Выросли у меня хорошими людьми, Коля. Добрыми и порядочными. — Она сделала особый, едва уловимый акцент на последнем слове.
— А почему «у меня»? — вдруг капризно, по-старчески, спросил он. — Это ведь и мои дети? Наши?
Ледяная волна накатила на нее. Голос ее стал тихим и острым, как лезвие.
— Нашими они были до того дня, когда ты ушел за хлебом и не вернулся. Сейчас они только мои. Ты не интересовался, как они, живы ли, сыты ли. Ты не прислал ни копейки. Так что не смей.
Он замялся, потупив взгляд, переминаясь с ноги на ногу.
— Ну… ты же на алименты не подавала. С зарплаты ничего не удерживали…
— А догадаться просто перевести деньги? Просто спросить? — ее удивление было искренним.
— Деньги… все у Маргариты. Она у нас… главная. Хваткая. Ревнивая страшно. Увидит, что я с тобой разговариваю — скандал на весь санаторий. Она на процедуры ушла, а я… я прогуляю, ради тебя… — он снова опасливо оглянулся.
— Рим, расскажи про детей. Кем они стали?
Гордость, острая и сладкая, наполнила ее.
— Сын — успешный бизнесмен. Дочь — brilliant-дизайнер. У меня трое внуков. Все умницы, красавцы. Жизнь удалась, Коля. Вопреки.
На его заплывшем лице появилось какое-то жалкое, тоскливое выражение.
— Я по ним скучал… Все думал, может, встретиться…
— А кто мешал? Я никогда не запрещала, не настраивала их против. Отец — он и есть отец. Но я сомневаюсь, что они сейчас захотят тебя видеть.
Он смотрел на нее с нескрываемой, жгучей завистью. Он, наверное, ожидал увидеть сломленную, состарившуюся от нужды и горя женщину. А перед ним стояла ухоженная, стройная дама с ясным взглядом и высоко поднятой головой. Чужая. Успешная. Без него.
— Мы с Маргаритой каждый год сюда приезжаем. Ноги у меня болят, давление…
— Надо худеть, — безжалостно констатировала она. — Как можно так себя запустить?
— Знаю… Это она меня откормила. Повар же. Готовит, а я ем и на диван. Живем в хрущевке, скучно… На пенсии теперь. Так и коротаем дни. А у тебя дом… ты вся какая-то… другая. Я давно понял, что совершил самую большую ошибку в жизни. Прости меня, Римка. Хоть сейчас. Я знаю, ты в обиде.
Она посмотрела на него — сверху вниз, ведь он когда-то был намного выше ее, а теперь они были почти одного роста. И вдруг улыбнулась. Легко, почти по-девичьи.
— Обида? Она сгорела много лет назад, Коля. Я тебя отпустила. И давно простила. Мне даже… любопытно стало. Интересно, на кого же ты променял нашу жизнь? Хоть одним глазком взглянуть.
— Увидишь… Маргарита… она тоже в теле. Живем тихо, скучно… — он безнадежно махнул рукой.
— Ну что ж, — она сделала шаг назад, прочь от него, прочь от этого прошлого. — Бывай, Коля. Наслаждайся своим выбором.
— Рим! — вдруг отчаянно, с дрожью в голосе, крикнул он ей вслед. — А может… может, все вернуть? Я часто об этом думаю!
Она обернулась. В ее взгляде не было ни злобы, ни торжества. Только чистая, кристальная уверенность.
— Нет, Николай. Этого не будет никогда. У меня даже в мыслях такого не было. Живи с той, кого выбрал. Счастливо оставаться.
Она развернулась и пошла прочь — легкой, упругой походкой, какой ходила всегда, но которую он сейчас видел впервые. Ее сердце билось ровно и спокойно. Она шла по аллее, ведущей вглубь соснового бора, туда, где пахло хвоей и свободой.
Она обернулась на последний повороте. Из дверей санатория вышла массивная, но еще видная женщина с властным лицом. Она что-то искала взглядом, беспокойно озираясь по сторонам. «Маргарита», — безошибочно угадала Ариадна. И не почувствовала ровно ничего. Ни ненависти, ни злорадства. Только легкую, светлую грусть.
И тут из-за угла, из их закутка, появился он — Николай. Увидел жену, сделал несколько торопливых, тяжелых шагов в ее сторону. Маргарита что-то сказала ему сердито, он что-то оправдывающе забормотал, взяв ее под руку, и они медленно, два огромных, неуклюжих силуэта, двинулись назад, в здание.
Ариадна глубоко вдохнула воздух, напоенный сосной и собственной свободой. Легкая улыбка тронула ее губы. Она мысленно поблагодарила Марка и Леру. Они подарили ей не просто путевку в санаторий. Они подарили ей последнее, недостающее паззл — прощение самой себе и полное, окончательное освобождение. И она пошла вперед, навстречу новому дню, оставив осколки разбитого зеркала прошлого там, позади, на вытоптанной дорожке.