Когда я слег, рядом осталась только она… Моя старая собака, не ушедшая, не предавшая.
Говорят, верность познаётся не в радости, а в горе. А я раньше в это не верил. Пока был здоров, крепок, пока деньги лились рекой — вокруг толпились люди. Я был нужен. Родные, друзья, коллеги, женщина, которую называл своей судьбой, — все были тут. Пока я был «на коне»: щедрый, душа компании, умеющий заработать рубль, помочь, устроить праздник.
А потом всё рухнуло.
Врачи вынесли приговор — болезнь редкая, коварная. Сначала не верил. Потом струхнул. Потом началось лечение — тяжёлое, мучительное, за все наши сбережения. Без обещаний. Именно тогда я и узнал, что такое одиночество.
Первой ушла она. Та самая, ради которой я готов был горы свернуть. Сказала, что «не справится». Друзья испарились следом. Все. Отмазывались делами, клялись «зайти», но так и не зашли. Даже взрослые дети, поглощённые своими заботами, стали редкими гостями. И наступила тишина. Давящая. Гробовая. Не от болезни — от предательства.
Дом опустел. Жизнь будто вымерла. Лишь одно напоминало, что я ещё не совсем пропал: лёгкий стук когтей по полу. Это была она — старая восточноевропейская овчарка по кличке Лада. Ей шёл уже четырнадцатый год, ходила с трудом, порой волочила лапы. Мы старели вместе, молча, будто по уговору.
Она не ныла. Не костилась. Просто ложилась рядом. Клала морду мне на колени. Если мне становилось хуже — тихо повизгивала, словно принимала мою боль на себя. Её ровное дыхание по ночам было единственным, что ещё давало мне силы. Что не давало сломаться окончательно.
Однажды, провалявшись весь день, я не услышал Ладу. Не откликнулась. С трудом поднялся и нашёл её у двери. Она лежала, уставившись в дерево, будто ждала. Кого-то. Верила.
Никто не пришёл.
Я собрался, и мы вышли — ненадолго. Её неторопливые шаги рядом с моими стали для меня смыслом. После той прогулки я понял: надо жить. Хотя бы ради неё. Мы остались друг у друга — последние. Она — моё тепло. Я — её забота. Кормил её с руки. Она грела меня по вечерам, прижимаясь боком.
Мы пережили зиму. Тяжело, медленно, но лечение начало действовать. Я понемногу оживал. А Лада — угасала. Взгляд мутнел. Дыхание стало хриплым, неровным. Но каждый раз, когда я подходил, она шевелила ушами и слабо махала хвостом. Она ничего не просила. Ей нужно было только быть рядом.
И была. До конца.
Однажды утром я проснулся — и не услышал её дыхания. Лада ушла тихо. Так же, как жила: без пафоса, без жалоб, без укоров. Просто легла у моей кровати. И не проснулась. А в доме стало пусто, как никогда.
Она была не просто собакой. Она была последней, кто остался, когда все отвернулись. Последней, кто смотрел мне в глаза, не отводя взгляда. Кто грел, не требуя ничего. Кто не предал. Она спасла меня, когда я сам себе был не нужен.
Похоронил её в саду. Поставил камень. Часто сижу там. Разговариваю. Потому что больше — не с кем. Потому что так, как она, меня никто не слушал. Потому что иногда настоящая верность приходит не от тех, кто клянётся, а от тех, кто просто есть. До последнего.
В жизни порой остаётся кто-то один. Но именно он и становится всем.