«Назвала моё платье “занавеской”? Получила ответ в лоб: чужим вкусом тут не командуют»
С утра в квартире было светло так, будто окна вымыли дождём. Мама гладила фату, придерживая край ладонью, чтобы не упал на пол. Пар от утюга поднимался лёгкими клубами и растворялся у потолка. На табурете у окна стояли наши с ней чашки: у мамы — с васильками по краю, у меня — белая с тонким золотым ободком. Я то подходила к зеркалу, то отступала, проверяя, не сместилась ли заколка, ровно ли лежит невысокий пучок, не торчит ли где-нибудь ниточка.
От волнения мне всё казалось, что «не так»: то пояс слишком длинный, то серьги слишком блестят, то вообще — зачем я выбрала именно это платье, простое, с рукавами до локтя, гладкое, из матового атласа, с маленькими пуговками на спине. Но стоило маме поднять взгляд и улыбнуться — сомнения тихли, как вода, когда перестают мешать ложкой.
— Сядь, — сказала она, — хотя бы на пять минут. Тебя и так уже из дома увозят, дай матери на тебя насмотреться.
Я села рядом и положила голову ей на плечо. В этот момент мир был очень простым: две женщины на кухне, пахнет горячим утюгом, яблоком из вазочки и маминой «Рассвет» — она бережёт остатки на праздники. Мама поправила на мне фату, вздохнула:
— Платье сидит, как влитое. Спасибо Клавдии Петровне, золотые ей руки. Я рада, что все эти блёстки обошли тебя стороной. Пусть говорят, что скромно — зато твоё.
— Моё, — согласилась я и улыбнулась. Мы действительно выбирали вместе. И, может быть, поэтому это платье было мне дороже, чем любая «модная вещь» из салона.
Жених, мой Илья, прислал сообщение: «Мы выехали к ЗАГСу. Не волнуйся». Я посмотрела на часы — всё по плану. Минут через двадцать приедет машина, мы поедем расписываться, потом — небольшой зал в кафе у парка, простые белые скатерти, зелёные веточки в вазах, торт с кремовыми ромашками, который печёт мамина знакомая. Мы хотели так: близко, тепло и без чужих шоу.
Звонок в дверь прозвенел резко. Я услышала звонкий голос свекрови: «Мы на минутку! Посмотреть невесту!» И вместе с ней — высокий, трещащий смех золовки Светланы. Светлана моложе меня на два года, стройная, любит яркие вещи, высокие каблуки и говорить так, чтобы слышали все. Она с порога обняла меня — быстро, как обнимают незнакомую актрису, — отступила, прищурилась:
— Ну… простенько, но ты в этом умеешь быть. Хотя, конечно, можно было и лучше. Белое — белым, а не молочным. У нас в салоне вот — ажур, струится, спинка вся в камнях.
Свекровь за её плечом кивала одобрительно:
— Светка разбирается. Но… — она спохватилась, — в общем, ладно. Что нам? Главное — распишутся, остальное приложится.
— Поехали, — сказал Илья, появляясь в дверях, — а то мы опоздаем. Мама, Света, вы за нами?
— Мы уже там, — махнула рукой свекровь. — Увидимся.
В ЗАГСе пахло свежей краской и букетами. Сотрудница улыбалась, говорила шёпотом «прошу подняться» и «встаньте здесь». Всё было как в кино, только кино — наше. Когда Илья надел мне кольцо, рука у него дрогнула. Я прошептала «дыши», и он улыбнулся так, как улыбается только мне. На выходе нас осыпали рисом и конфетти — мама увлеклась и рассыпала почти все у входа. Свекровь посмотрела неодобрительно:
— А кто подметать будет? Нечего грязь делать.
Илья притянул меня за талию, мы сели в машину, и я на секунду закрыла глаза. Хотелось запомнить именно этот короткий миг до ресторана: шум стихает, мы рядом, мир никуда не торопится.
Кафе встретило нас прохладой и мягким светом. Все, кто нам был близок, пришли: мои подруги с работы, тётя Галя с двоюродным братом, Ильины друзья со двора. Поставили музыку негромко, поставили на стол тарелки с закусками — обычными, без выкрутасов — и я вдруг почувствовала лёгкость, как будто мы с Ильёй наконец нашли своё место и для рук, и для слов.
Светлана появилась позже. На ней было платье почти белого, но с блеском и огромной брошью на плече. Она шла, как по дорожке, и мимоходом успела заметить: «Ага, цветочки… мило. Как дома у бабушки». Свекровь шагала за ней, важная, держала коробку с пирожными, обвела взглядом зал, прицениваясь ко всему.
Первые тосты пролетели тепло. Говорили простые вещи — как мы познакомились, как Илья под дождём держал над мной зонт, хотя у него на плечах и так была мокрая куртка. Мама говорила тихо, чуть запиналась, но от этого было ещё ближе: «Берегите друг друга… не копите обиду». Я слушала и думала: если бы сегодня никто больше ничего не сказал, мне было бы достаточно.
Светлана долго молчать не могла. Она подошла к столу, где сидели мои подруги, поправила у себя на плече прядь, посмотрела на меня длинно, с головы до ног, и громко, чтобы слышали соседние столы, произнесла:
— Твоё свадебное платье — безвкусица. Сразу видно, что твоя простушка-мать подбирала, — насмехалась золовка на моей свадьбе.
Слова ударили меня в грудь, как если бы кто-то толкнул. Я даже обернулась — вдруг она не мне? Но смотрела она ровно на меня. На долю секунды мне захотелось спрятать руки, как прячут больное место. Мама откликнулась первой: подняла голову, глаза её потемнели, губы дрогнули, но она ничего не сказала. У неё было такое лицо, как бывает у людей, которые в своей жизни слышали много «не так» и научились не плакать при людях.
— Свет, — Илья поднялся, но неуверенно. — Зачем ты так?
— А что? — Светлана склонила голову, будто прислушивалась к музыке. — Я честно говорю. Не люблю, когда на праздник приходят в занавеске. Ты же мог выбрать нормально? У нас в салоне тебе бы показали.
Свекровь вмешалась, не поднимаясь со стула:
— Света у нас прямолинейная, но справедливая. Тебе идёт, — бросила она в мою сторону, — но, конечно, можно было элегантней. Мы вот на свадьбе у Оли видели — весь зал ахнул.
Илья сделал шаг ко Светлане, коснулся её локтя:
— Хватит, — сказал тихо. — Хватит. Сегодня не тот день.
— Как раз тот, — усмехнулась та. — Сегодня как раз узоры видны.
Я поставила бокал, поднялась. Внутри всё было звоном — не крика, а именно звона, как бывает у стеклянной люстры, если её сильно задеть.
— Света, — сказала я и сама удивилась, насколько спокойно это прозвучало, — мой вкус вам не должен нравиться. Вы его и не выбирали. А маму мою прошу не трогать. Она подбирала мне не только платье, когда я была маленькой. Она поднимала меня по ночам, работала без выходных. И сегодня я хочу, чтобы она слушала тёплые слова, а не издёвки.
Светлана хмыкнула и отступила на полшага, но не сдалась:
— Ой, началось. «Мама-мама»… А я что, чужая? Я сестра твоего мужа. Мне не всё равно, как он выглядит рядом с тобой. Я тоже хочу, чтобы у нас всё было красиво.
— Красиво — это когда людям вместе удобно, — сказала мама негромко. — А неудобства мы сегодня и так навидались.
— Вот, — свекровь всплеснула руками. — «Мы навидались». Что вы начинаете? Свадьба — праздник. Давайте пить за молодых, а платье пусть сгорит в стиральной машине.
Смех — натянутый, болезненный — прокатился по столам. Кто-то из знакомых Ильи стушевался, кто-то сделал вид, что не слышал. Подруга моя Аня резко вдохнула, потянулась к моему плечу, но я мотнула головой: не надо. Я не хотела расплакаться. Не в этот день.
Я ушла в дамскую комнату. Там пахло мылом и духами, в зеркале я увидела, что у меня покраснели щёки. Под струёй воды ладони стали яркими, как яблоки. Вошла мама. Стояла, прижимая к груди салфетку.
— Может, уедем? — спросила она тихо. — Мы для себя же… Всё уже было важное. Остальное — не обязательно.
— Нет, — сказала я и услышала свой же уверенный голос. — Я не уйду от собственной свадьбы, потому что кто-то решил, что имеет право. Я выйду туда и доживу этот вечер, как хотела. А потом… потом будем жить своей жизнью. С ними — как получится.
Мама кивнула. Подошла, поправила мне фату, как утром.
— Я рядом, — сказала. — И если кто-то ещё скажет про «простушку-мать», я ему сообщу, что у этой «простушки» дочь вышла замуж за хорошего парня, а уж платье она носит не для чужих языков.
Мы вернулись в зал. Фотограф поймал меня взглядом, покивал, будто сказал: «держись». Илья стоял у края стола, винтил в руках салфетку.
— Прости, — произнёс он, когда я подошла. — Я не ожидал. Я думал, она сможет без этого. Мама… — он замялся, — ну ты знаешь.
— Я знаю, — ответила я. — Илья, я тебя прошу, говори сегодня своим голосом. Если считаешь, что мне «занавеска», — скажи. Если нет — сделай так, чтобы это утихло.
Он кивнул, отложил салфетку и пошёл к сестре. Я видела, как он что-то ей говорит. Светлана слушала, склонив голову, потом подняла плечи и отмахнулась. Свекровь присоединилась, трое стояли, склонившись друг к другу, как над столом карт. Через минуту Илья вернулся, лицо у него было как после бега.
— Я поговорил, — сказал он. — Она утверждает, что «ничего такого». Мама сказала, что «Света у нас прямолинейная». Я сказал им, что если ещё хоть слово — мы уходим. Они обиделись.
— Пусть, — ответила я. — Мне не больно, когда обижаются те, кто любит обижать.
Музыка сменилась на медленную. Мы вышли на первый танец — тот самый, который репетировали дома между стульями и табуреткой. Илья держал меня аккуратно, как держат что-то хрупкое и важное. Мы шли кругами, и я смотрела ему в глаза, не позволяя себе смотреть по сторонам. В этот миг это было наше. Наши руки, наш шаг, наша улыбка. Светлана где-то с краю шептала что-то подруге, свекровь искала глазами официанта. Но мне было уже почти всё равно.
Позже, когда вынесли торт, я подняла бокал и попросила слова. Я не любила говорить при всех, но иногда молчание — это тоже согласие.
— Спасибо всем, кто сегодня с нами. И отдельное спасибо моей маме, — я почувствовала, как у меня в горле растёт ком, но проглотила. — Она помогала мне с платьем. Оно — простое. Как мы и мечтали. И для меня это не «безвкусица», а память о том, как мы вдвоём выбирали ткань у прилавка, как Клавдия Петровна строчила на старой машинке, как мы смеялись, когда примерки получались кривыми. Это — моё платье. И даже если весь мир решит иначе, мне будет всё равно.
Кто-то хлопнул. Аня — громче всех. Несколько человек поддержали. Светлана скривилась, свекровь посмотрела на меня так, будто увидела впервые.
— Ну, — сказала она, — «простые» у нас теперь стали модными. Ладно, живите. Только моего сына жалеть не забывайте.
— Я его люблю, — ответила я. — Жаль — буду себя, если начну терпеть чужую неуважительность.
Светлана встала, шурша платьем.
— Скучно, — бросила она. — Поедем, мам. Здесь какой-то кружок взаимоподдержки, а не праздник.
— Поезжайте, — сказала я спокойно. — Вас не держат.
Они ушли, громко, так, чтобы все заметили. Дверь хлопнула, и зал сразу стал тише. Я выдохнула. И вдруг почувствовала не желание плакать, а внезапную пустоту, как после бури. Илья подошёл, обнял.
— Я не думал, что всё так. Прости, — сказал он. — Я постараюсь… но ты знаешь — это семья. Я не могу… — он замолчал, подбирая слова, — не могу их поменять.
— И не надо, — ответила я. — Надо просто не брать в дом то, что нам не подходит.
Праздник докатился до вечера без них. Люди, которые остались, вдруг стали ближе. Мы смеялись над тётей Галиным тостом, дети гоняли между столами, музыкант под конец выдал старую песню, и мы плясали — я, мама, Илья — и нам было просто хорошо. Никто не делал вид, что «всё идеально». Но было легко. А это — редкое счастье.
Домой мы приехали поздно. Фату я не стала снимать сразу — просто прошлась по нашей маленькой кухне в белом, поставила чайник, отрезала маме кусок торта на завтра. Илья сел на табурет, уткнулся лбом в ладони.
— Она мне уже написала, — сказал он. — «Ты против семьи, ты подкаблучник», — и там много всего. Мама отвечает, что «я не должен был тебе позволять» это всё. Я… — он поднял на меня усталые глаза, — я не знаю, как это будет.
— Не будет легко, — ответила я. — И это правда. Мы не обязаны никому из них доказывать, что счастливы. Мы обязаны только друг другу не лгать. А платье я повешу в шкаф. Пусть висит. Когда будет трудно — буду открывать дверцу и смотреть. Чтобы помнить, как мы сегодня танцевали.
Илья кивнул. Он был не героем, но и не трусом. Он был моим мужем — человеком, который между двумя силами пытался остаться собой. Иногда — неудачно, иногда — с шишками.
Прошло несколько недель. Светлана не звонила, только писала колкие сообщения Илье. Свекровь приходила раз — «на минутку», хотела посмотреть, «как у вас». Я не открыла без звонка — мы заранее договорились с Ильёй: приходишь — звони. Она обиделась, ушла. И всё. В нашем маленьком доме стало тихо. Не потому, что все поняли, — потому что мы перестали объяснять. Я заваривала чай, вешала сухие травы на крючок, перебирала бисер на свету и слушала, как стучит в кастрюле крышка — буднично, ровно. Мама иногда приезжала, приносила банку малинового варенья и каждый раз, увидев платье в чехле, улыбалась так, как улыбалась в то утро.
Мы не помирились все дружно. И не перессорились в конец. Просто каждый остался при своём. Светлана всё ещё считает моё платье «занавеской», а мою маму — «простушкой». Свекровь и дальше учит, как надо жить, и, может быть, никогда не примет, что её сын выбрал не «чисто», как на витрине. А я стараюсь помнить, что чужие слова — это просто воздух. Плотный, липкий, способный испортить вечер, но не способный уничтожить то, что мы выстраиваем ежедневно.
Иногда я достаю платье из чехла, провожу по гладкой ткани ладонью и слышу, как в квартире становится чуть тише. Но если вдруг где-то за дверью опять прозвучит голос, который считает, что «безвкусица» — всё, что не похоже на его мерку, — я уже знаю, что скажу. Не громко, не со слезами — просто ровно: «Это моё. И я в этом — не хуже». Этого хватает, чтобы прожить день честно, а вечер — спокойно. И чтобы в шкафу висело не напоминание о чужой злости, а память о своём выборе.